Том 8. Статьи, рецензии, очерки

Мы не знаем, действительно ли Альмквист «гений» в остальных своих произведениях, но Август Стриндберг — писатель, нам давно известный, не гений, но человек несомненно талантливый. В сборнике есть два его рассказа («Высшая цель» и «Легенда о С.-Готарде»), в которых побуждения людей доступны оценке здравого смысла и от которых веет и поэзией, и самой «реальной» правдой. Но Стриндберг, по некоему странному капризу, любит порой заигрывать с модернизмом, то есть пишет рассказы, к которым приложима обычная для модернизма критическая формула: «Смысла, конечно, нет. Но есть, знаете ли, что-то». Это «что-то» в рассказе «Соната призраков» может нормально настроенному человеку доставить несколько поистине веселых минут. Есть в этой сонате некий ужасно коварный «Старик», великий каналья и злодей. Он всех опутал своими сетями и уже собирается насладиться полным торжеством своих адских интриг, для чего собирает все свои жертвы в одно место и начинает перед ними хвастать своей ловкостью. Но тут одна из жертв, сумасшедшая старуха, которая воображала себя попугаем и кричала «курр-ру», внезапно приобретает дар слова, произносит дрянному старикашке длинную и ядовитую отповедь и в заключение приказывает ему (уверяем вас, — мы не выдумываем) идти в гардеробный шкаф и там повеситься. Старикашка сконфузился до такой степени, что… покорно лезет в шкаф и вешается, к удовольствию, надо думать, всей почтенной компании, причем, из приличия или для «символа», старушенция-попугай велит лакею заставить дверь ширмою, «ширмой смерти». После этого раздается песня некоего студента, из коей читатель узнает, что «Благ, кто доброе свершает» и «Всем дается по деяниям». Как видите, «мудрость последнего дня» недалеко ушла от мудрости старых прописей.

Любителям веселого чтения можем порекомендовать и последнее действие «сонаты», где сначала студент и девица (фрекен) объясняются в любви и уверены в своем счастьи, пока не является на сцену роковая кухарка, — разумеется символ кухарки, которая «вываривает мясо, а нам дает одни волокна и воду, а бульон выпивает сама; когда же бывает жаркое, то она сперва вываривает сок, поедает соус и даже (о, ужас!) выпивает подливку!» Ее злодейства наводят на влюбленных такое уныние, что они начинают вспоминать другие несовершенства мира, и кончается это тем, что фрекен зовет Бенгтсона (лакея)и говорит: «Ширмы, скорее. Я умираю» (мы опять не выдумываем: без ширмы герои сонаты никак не решаются умереть). Лакей, понятно, — человек служащий… Он приносит ширмы, фрекен уходит умирать… После сего студент опять преподает «мудрость последнего дня» из старой прописи: «В том, что в жизни ты соделал в гневе, кайся без гордыни»… И подыгрывает на арфе…

Такова эта маленькая и, право, довольно веселая шалость талантливого скандинава. И почему бы нет, в самом деле? Если уж такой ловкий старикашка позволил себе «внушить», что ему необходимо повеситься в гардеробном шкафу, то неужели так трудно внушить читателю, что это не просто веселая шалость, а «трагическая соната», в которой, за отсутствием простого смысла, есть таинственное и важное «что-то»…

Эти две вещицы — рассказ о чудесах в решете Альмквиста и соната Стриндберга — служат, повидимому, оправданием для г. Балтрушайтиса в глазах модернистских товарищей. Оправданием в том, что остальные рассказы, им переведенные, просто художественны и не расходятся с здравым смыслом. Особенно хороши небольшие рассказы Седерберга, действительно напоминающие простоту и задушевность нашего Чехова.

1908

Стереотипное в жизни русского писателя *

К некрологу гр. Е. А. Салиаса

Когда умирает русский писатель, какого бы калибра он ни был, то ему, как всякому подсудимому на суде, прежде всего, вероятно, предлагают на том свете вопрос: «Был ли в каторжных работах? На поселении в Сибири? Под судом? В тюрьме? Ссылался ли административно? Или, по меньшей мере, не состоял ли под надзором полиции, явным или тайным?»

И редкий из нашей братии может, положа руку на сердце, ответить: на каторге не бывал, под судом и следствием не находился, под явным и тайным надзором не состоял.

Такая уже преступная профессия. С первым лепетом российской публицистики началась и эта история: уже Новиков и Радищев открыли скорбный мартиролог. О Пушкине и Лермонтове известно. Даже Грибоедов, видный чиновник и российский «полномочный министр» при персидском дворе, не избежал путешествия на фельдъегерских с Кавказа в Петербург. На память об этом путешествии он завещал нам характерное четырехстишие, которое покойный Каратыгин, его личный знакомый, напечатал в своих записках:

По духу времени и вкусу
Я ненавижу слово «раб».
Меня и взяли в главный штаб
И «притянули к Иисусу».[76]

В «главный штаб» потому, что в те древние времена (1826 год) не было еще даже «корпуса жандармов», и «привлекаемые» по подозрению в ненависти к слову раб помещались в ордонанс-гаузе при главном штабе.