Том 8. Сын охотника на медведей. Дух Льяно-Эстакадо

Олд Шеттерхэнд бросил мнимому офицеру под ноги разряженные пистолеты. Стюарт поднял их, засунул за пояс и сказал:

— То, что вы говорили обо мне, неправда. Во всяком случае, вы спутали меня с кем-то другим. Поэтому я прощаю вас. Мои бумаги наверху, в комнате, и я их принесу. Убежден, что вы попросите у меня прощения.

— И не воображайте! Вестмен только посмеется над вашими бумагами, которые, вероятнее всего, украдены. Но позабавьте всех, достаньте их сверху и покажите другим. Мне-то и смотреть на них не надо.

Стюарт ушел.

— Какая сцена! — сказал Хельмерс. — Вы действительно уверены в своей правоте, сэр?

— Абсолютно, — ответил Олд Шеттерхэнд.

— Я бы этого не подумал, — вмешался Хромой Фрэнк. — У парня совершенно противозаконное лицо. Я ему уже сообщал свое мнение, но он словесным маневром вывернулся. Однако наш брат и в Аркадии побывал, и на Гиппократа поднимался, чтобы в плотнейших человеческих знаниях свое…

— Гиппогриф, Гиппогриф[243], а не Гиппократ! — крикнул ему Джемми.

— Замолчи, старый ипподром! Смотрите-ка, едва появился здесь, а уже опять начинает спор! Ты не можешь не злиться на меня, потому что я умнее тебя. Все слова, которые начинаются с «гиппо-», происходят из санскрита, а в этом языке я ориентируюсь куда лучше тебя.

— Нет! «Гиппо-» — из греческого языка!

— Греческого?.. Будьте так добры, господин Джемми Пфефферкорн! Что ты понимаешь в греческом! Может быть, ты знаешь, как называл Александр Великий своего белого коня?

— Ну и как же?

— Естественно, Минотавром!

— Ах, так! А я-то думал Буцефалом![244]

— Тут ты, разумеется, заблуждаешься. Буцефал — это просто эвфемистическая конъюгация[245] олимпийских гор с карфагенской юстицией. Буцефал был тем самым владельцем фабрики швейных машин в Карфагене[246], который послал телеграмму в Цинциннати своему кассиру, бежавшему с несгораемым сейфом: «Отдавай мои миллионы!» Нет, коня звали Минотавром. Это тот же самый белый жеребец, которого некоторое время спустя шталмейстер Фробен убил в битве при Каннах[247].

— Но, Фрэнк, это же произошло в битве при Фербеллине[248].

— Ерунда! В битве при Фербеллине Андреас Хофер победил вестготов, о чем говорится в чудесной придворной песенке:

Смерть гнал до горных он долин
От городишка Фербеллин.
Стволы теперь пусты —
Тироль, прощай же ты!

А если ты не хочешь поверить моему всепроникающему интеллекту, то спроси милейшего господина Олд Шеттерхэнда. Он во всех науках и искусствах au plaid[249] и может решить, кто прав — ты или я.

— Давайте не будем заниматься такими научными вопросами, — сказал знаменитый охотник и улыбнулся. — Есть и другие дела, требующие нашего внимания.

— Совершенно верно! Битва при Фербеллине, правда, довольно важна, но здесь, в Льяно-Эстакадо, она все же не достигает верхней ступеньки иерархической лестницы. Мы стоим на той телескопической периферии, с которой должны отскакивать искры подземной молнии по известному закону, что простофиля в точности равен глупцу[250], что может видеть по движению шаров каждый бильярдист. Мы должны приноровиться к жестокостям серно — и азотнокислой земной жизни и не имеем права не помнить, что каждый час должен приносить нам сонет старого жителя Дессау[251] или даже монолог братьев Туссэн-Лангенштейдт[252]. Напротив, взяв быка за рога, мы должны поскорее воспользоваться случаем. Мы предназначены для практической жизни, как сказал Шиллер в своем ноктюрне о московской колокольне[253].

Бросаешься слепо в неласковый мир —
Так должен толкаться, искать свой кумир,
То корчить гримасы, то тупо глазеть —
Чтоб горстку монет в кошельке заиметь.
Ты должен то спорить, а то рисковать,
С голодным желудком ложиться в кровать
И гладить жужжащим веретеном
Убийц перед самым последним их сном.

Как раз так мы и сделаем с грифами Льяно-Эстакадо.

Может быть, он надекламировал бы еще множество таких жутких рифмованных строк, если бы Толстый Джемми не крикнул ему:

— Перестань! Остановись! Ты хочешь всех нас обречь на гибель! Дай бедному поэту насладиться вечным покоем. Нам, как ты слышал, надо поговорить о насущных вещах.

Фрэнк уже готовился гневно возразить, но Олд Шеттерхэнд отрезал:

— Совершенно верно! Хотя наш бравый Хромой Фрэнк снова оправдал свою репутацию отличного знатока немецкой литературы, однако, как ни значительны собранные в его памяти сокровища, ничего из этих ценностей в нашем теперешнем положении почерпнуть мы не можем. У нас для этого нет времени, и мы вынуждены отказаться от красивых научных рассуждений, занявшись неотложными делами.