Том 8. Вечный муж. Подросток

— Да кто такой, да кто вы такой, эй, кто такой? — закричала женщина, заметив меня.

— Я девочку вашу привел, она замерзла! — прокричал я.

— Где она, шельма, где… враг, — ухватила ее женщина, и я слышал в темноте, как начала ее таскать за волосы.

Девочка молчала. Вдруг блеснул свет, кто-то зажег свечу. Это была довольно большая комната-изба с русской печью в углу с деревянным тесовым столом и с двумя такими же стульями в другом углу, с лавками по двум стенам, с двумя малыми окнами во двор, с грязным полом, с платьем и разной домашней рухлядью, развешанными по стенам. В избе этой спало, должно быть, человек семь или восемь, и, кажется, все были пьяны, а размещались на лавках, на печке и даже на полу. Вздул огонь какой-то в рубахе, а поверх рубахи в сюртуке, уже седой и плотный человек. Он был пьяненек, но серьезен и важен. Разглядев, что женщина, таская, свалила девочку на пол, он сипло крикнул:

— Бутылки-то не разбей!

Баба перестала бить, и сняла с шеи у девочки бутылки, девочка вскочила, выпрямилась и [как зверек], дико оглядываясь, вдруг проговорила опять, как даве:

— Аз-зьябла!

В это мгновение сполз с лавки какой-то парень, очень пьяный и хромой. Он был в одном белье и босой. Подковыляв прямо к девочке, он молча поднял руку и изо всей силы и стремительно, не крикнув, опустил на нее кулак. Девочка свалилась как подрезанная, а обидчик покачнулся, замычал, и сам упал на пол. Он был очень пьян.

— Ишь ведь, — прошептал седой, — эк нарезался!

Я вскрикнул и бросился к девочке, но она вскочила сама; я не помню хорошо, что со мной тогда сталось. Я плакал навзрыд и кричал им, что ведь этак нельзя, она замерзла, за что? за что? Я ломал руки, просил, умолял. Стали просыпаться, две-три головы поднялись с нар, раздались голоса; седой стоял передо мной, держа огарок в руке и с пьяною важностью осматривал меня. Только баба была, кажется, очень мало пьяна, и очень, кажется, на меня дивилась.

— Да вы чего же так, — проговорила она вдруг, — да ведь это изверг как есть, вы не знаете, ведь она как не захочет, так поленом колоти не прошибешь, ее с одиннадцатого часу послала, не хотела идти, не пойду, да и вот тебе. Где она была до сего часу, сука? А намедни ребенку в спину булавку воткнула — не захотела таскать. Мать померла, ничья она теперь, да хоть бы сдохла проклятая, на руках сидит.

— Так у ней и матери нет, одна она, сирота, — завопил я и вдруг, не знаю, что со мной сделалось, но весь в слезах, я припал к Арише, обхватил ее и стал целовать ее.

Я хоть и описываю подробно, но стараюсь сочинять по оставшемуся впечатлению. Может, я многого не помню, да и тогда не заметил. Помню только, что Ариша быстро, как кошка, взобралась на печку и скорчившись в углу, смотрела оттуда на меня любопытно-дикими, как у зверька, глазенками. Очень, может, простыла.

— Из каких такой? — проговорил кто-то.

— А пьяный, может?

Женщина молчала, но смотрела пристально, наконец седой подошел ко мне вплоть.

— Вам тут нечего… одно ваше безобразие, тут ночь, теперь спать надоть, вот бог, а вот и порог.

Он надвинулся на меня и попер меня к дверям. Я вдруг вспомнил всё мое и вдруг на себя удивился: «Да что же это я, что мне тут!» — мелькнуло у меня в голове. Затем повернулся и поскорее выбежал.

Очень торопясь и заботясь, отыскал я дворника и, как выскочил на улицу, тотчас же перебежал тротуар и вышел опять в тот самый переулок. Дойдя до тех глухих ворот я запахнулся в шубу и присел на снег, в тот самый угол, в котором сидела девочка: «Что же, — подумал я, — тут и засну, как Ариша». Я вспомнил тут, что когда-то читал в газетах, что один извозчик, стоя с своей лошадью в одну морозную ночь, так же заснул в армяке и замерз.

«Извозчики — неженки, под армяками носят тулупы, а вот, однако же, замерз. Стало быть, можно заснуть и замерзнуть и в шубе. Что же, и я буду сидеть, и засну, и замерзну. Всё умерло, так и я умру».

И действительно, я очень скоро задремал, мысли во мне смешались совсем, и я только слышал всё возраставший колокольный звон, наслаждение и полез. Я полез.

Примечания