Том 8. Золотая Кастилия. Медвежонок Железная Голова

Вид деревни поистине волшебный, она точно вырастает из исполинского букета зелени и возвышается амфитеатром до самой вершины холма; издалека видны ее большие и красивые дома, построенные из бамбука и крытые пальмовыми листьями.

Прозрачные ручейки вытекают из множества известковых скал, покрытых ископаемыми раковинами морских полипов и осененных глянцевитой листвой анакардов, которые действительно придают скалам оригинальный вид.

Анакард — колоссальное дерево, которому индейцы приписывают свойство привлекать издали пары, носящиеся в атмосфере; справедливость этого факта мы не осмелимся подтверждать или оспаривать.

Так как деревня возвышается более чем на пятьсот футов над уровнем моря, ночи там довольно холодны, а днем стоит удушливая жара.

Итак, мы в Турбако и, сделав несколько шагов по большой улице, минуем монументальный фонтан, имеющий один недостаток — всегда быть сухим, и входим в один из самых красивых домов.

Дом этот, разделенный на два корпуса громадным и густым садом, полным тени и мглы, задним фасадом почти прилегает к большому лесу, тогда как лицевой фасад обращен к фонтану, о котором мы уже упоминали.

Было около половины четвертого пополудни, удушливый дневной зной немного спал. Опустевшие с одиннадцати часов улицы начинали снова оживляться редкими прохожими, двери понемногу раскрывались, жители стряхивали полуденный сон, и жизнь опять принимала свой обычный ход.

В гостиной, довольно кокетливо меблированной, со стенами из бамбуковых палок, укрепленных на небольшом расстоянии одна от другой, но обтянутых тонким холстом, дабы, пропуская воздух, ограждать от нескромных взглядов, две молодые женщины, вернее, девушки, полулежа на койках, сами раскачивали их кончиком миниатюрной ножки и тихо беседовали, куря пахитоски, благовонный дым которых спиралью поднимался к потолку.

Эти две девушки, одаренные той чистой, величественной и в то же время бесхитростной красотой, были донья Эльмина и донья Лилия, уже представленные читателю.

В ту минуту, когда мы входим в гостиную, донья Эльмина с досадой отбросила далеко от себя только что закуренную пахитоску.

— Что с тобой? — изумилась подруга.

— Что со мной? — вздрогнула донья Эльмина. — Я страдаю, я несчастна, а ты, злая, вместо того чтобы сочувствовать моему горю и пожалеть меня, смеешься, поёшь и чуть ли не насмехаешься надо мной.

— О-о! — вскричала донья Лилия, приподнимаясь и слегка нахмурив брови. — Какой неожиданный и серьезный упрек! Видно, ты очень страдаешь, Эльмина, если говоришь таким образом со мной, твоей кузиной, твоим другом, твоей сестрой.

— Прости меня, Лилия, я действительно несправедлива, но если бы ты только знала…

— Что? Отчего не говоришь ты со мной откровенно, Эльмина? Вот уже месяц как я замечаю в тебе разительную перемену: ты бледна, мрачна, постоянно взволнована, порой я подмечала на твоих щеках следы едва стертых слез. Разве ты полагаешь, что я слепа или равнодушна к тебе? Нет, нет, дорогая моя, я все видела с первого же дня. Ты стала такой после продолжительного разговора с отцом.

— Правда, — пробормотала донья Эльмина, опустив голову.

— Но дружба должна прежде всего быть скромна, и я молчала. Я видела, что ты заключила горе в своем сердце и, быть может из гордости, не хотела открывать мне ничего. Я ждала, когда твое сердце переполнится и тогда ты станешь искать облегчения от тяжелого гнета горести, разделив ее со мной.

— Спасибо, Лилия, ты добра и любишь меня.

— Да, люблю, Эльмина, и гораздо сильнее, чем ты полагаешь. Что же касается веселости, в которой ты упрекаешь меня…

— Я ни в чем тебя не упрекала, — с некоторой живостью перебила донья Эльмина, между тем как легкая краска покрыла ее прелестное личико.

— Веселость, в которой ты упрекаешь меня, лишь напускная; притворяясь веселой, я хотела вызвать на твоих губах мимолетную улыбку. Мне не удалось — стало быть, я не права. Прости меня, Эльмина: впредь уже мой смех не оскорбит твоего горя.

Последние слова были произнесены Лилией с таким выражением нежного сочувствия и искренней дружбы, что Эльмина вдруг вскочила и кинулась в объятия подруги, заплакав навзрыд.

Воцарилось продолжительное молчание; обе девушки плакали.

— Ты права, — вновь заговорила Эльмина, — я жестоко страдаю, мое сердце надрывается, ты угадала часть моей тайны; так выслушай же меня, ты узнаешь все.

— Одни ли мы здесь? — спросила Лилия. — Подожди. Она поднесла к губам золотой свисток, который носила на шее на золотой цепочке, и свистнула.

Прошло несколько минут, и послышались тяжелые шаги по паркету. Дверь отворилась, и негритянка лет сорока с улыбкой появилась на пороге.

Негритянка эта, должно быть, смолоду была очень хороша собой; ее умное лицо дышало кротостью и добротой, не без примеси твердости.

— Мама Кири! — ласково обратилась к ней Лилия. — Мы с кузиной Эльминой должны переговорить о важном деле, но боимся, как бы нас не подслушали. Будьте добры и покараульте, чтобы никто не подходил сюда.