Том 9

— Есть у нее какие-нибудь вести от этого юноши?.. Помнишь ту нашу Майскую неделю, Эдвард? Мы были очень молоды тогда, даже ты был молод. И ты написал мне такое милое письмецо. Я и сейчас представляю себе, как ты бродил в своем карнавальном костюме вдоль реки, среди этих «священных» коров.

Но, говоря это, Лила смотрела в другую сторону — на второго своего соседа и на девушку. Скрипач играл сонату Цезаря Франка. Это была любимая вещь Пирсона. Она всегда вызывала в нем ощущение небес — этой напоенной благодатью голубой тверди, в которой блистают кроткие звезды, а в полдень солнце заливает ликующие деревья и воды, где плавают ликующие лебеди.

— Странный мир, мистер Пирсон! Представьте себе: все эти ребята после того, как прослушают такую музыку, должны вернуться в казармы! Что вы думаете об этом? Не возвращаемся ли мы назад, к обезьянам? Или поднимаемся до высоты этой сонаты?

Пирсон повернулся и внимательно посмотрел на Форта.

— Нет, капитан Форт, я не думаю, что мы опускаемся до обезьян, если мы только произошли от них. У этих парней — души героев.

— Я знаю это, сэр, и, быть может, лучше, чем вы.

— Ах, да, — кротко сказал Пирсон. — Я и забыл. Но он все еще с сомнением смотрел на своего соседа.

Этот капитан Форт, знакомый Лилы, дважды уже приходивший к ним, ставил его в тупик. У него было открытое лицо, спокойный голос, но совершенно дикие воззрения — или это только казалось Пирсону? Что-то от магометанства; что-то от религий жителей джунглей или южноафриканской степи; при этом странный, неожиданный цинизм и какой-то иронический взгляд на Англию. Все это совмещается в нем, и Форт этого, кажется, не скрывает. Мысли выскакивают из него, как пули, и хотя он говорит спокойно, его слова словно пробивают дыры в слушателе. Подобные критические воззрения звучат острее в устах человека, получившего примерно то же образование, что и сам Пирсон, чем если бы все это говорил какой-нибудь скромный самоучка, какой-нибудь актер, иностранец или даже врач вроде Джорджа. И это каждый раз вызывает какое-то неприятное чувство, словно прикосновение к колючему шипу. Нет, это совсем не забавляет! Эдвард Пирсон всегда сжимался, соприкасаясь со всякой крикливой философией, — и естественно, что так на него действовал и Форт.

После первого отделения концерта они с Ноэль ушли, распрощавшись с Лилой и Фортом в дверях. Отец взял Ноэль под руку и, все еще занятый теми мыслями, которые возникли у него в концертном зале, спросил:

— Тебе нравится капитан Форт, Нолли?

— Да, он славный человек.

— Это верно. Он производит впечатление славного человека — у него приятная улыбка, но, боюсь, очень странные взгляды.

— Он считает, что немцы немногим хуже, чем мы сами; он говорит, что большинство англичан — такие же грубые, как они.

— Да, он говорил что-то вроде этого.

— Но разве мы такие, папа?

— Безусловно, нет.

— Один полисмен сказал мне то же самое. Капитан Форт считает, что мало кто из людей не развратился бы, добравшись до власти. Он рассказал мне несколько ужасных случаев. Он говорит, что у нас нет воображения и мы часто делаем многое, не понимая, как это жестоко.

— Мы, конечно, не безупречны, Нолли, но в целом я считаю, что мы добродушный народ.

Ноэль с минуту помолчала, потом вдруг сказала:

— Хорошие люди часто думают, что все другие тоже хорошие; а на самом деле те совсем нехороши. Капитан Форт не ошибается в людях.

— Я думаю, что он немного циничен и поэтому вреден.

— А разве все, кто думает не так, как другие, — вредные люди, папа?

Пирсон неспособен был насмехаться над людьми и поэтому не понимал, когда насмехаются над ним самим. Он посмотрел на дочь с улыбкой.

— Не так плохо сказано, Нолли, но все-таки мистер Форт в каком-то смысле вреден. Вероятно, потому, что он видел слишком много плохого в жизни.

— Поэтому он мне и нравится!

— Ну, ну, — ответил Пирсон рассеянно.

У него была срочная работа: надо было подготовиться к конфирмации. Как только они вернулись домой, он сразу направился в свой кабинет.

Ноэль зашла в столовую выпить горячего молока. Шторы не были опущены, и яркий лунный свет заливал комнату. Не зажигая электричества, она поставила молоко на спиртовку и стала смотреть на небо. Было полнолуние — второе с тех пор, как она и Сирил ожидали появления луны над Аббатством. Она вздрогнула и прижала руки к сердцу. Если бы она могла призвать его к себе из этого лунного света! Если бы она была колдуньей — могла увидеть его, узнать, где он, что делает! Уже две недели от него нет писем. После того, как он уехал на фронт, она ежедневно прочитывала в газетах списки убитых; у нее было суеверное чувство, что этим она как бы спасает его от гибели. Она взяла «Таймс». Было достаточно светло, и она принялась читать этот свиток доблести и читала до тех пор, пока… луна не осветила ее, лежащую на полу рядом с отброшенной в сторону газетой…