Том 9

Он стоял перед императором безмолвный, тощий. Худое лицо ничем не выдавало его растерянности; жгучие глаза под высоким, смелым и выпуклым лбом были устремлены на императора, задумчивые, зоркие и словно незрячие, и Домициан лишь с трудом выдерживал их взгляд.

– Я уж вижу, – сказал император, – ты не хочешь отвечать ни «да», ни «нет». Это мне понятно. Но если так, милый мой, есть и третий ход. Ты провозгласил моего отца, бога Веспасиана, мессией. Если ты был прав, что–то от мессии должно быть и во мне самом? Поэтому я спрашиваю тебя: являюсь я сыном и наследником мессии? Подумай хорошенько, прежде чем ответить. Если я наследник мессии, то все, что народ болтает о потомках Давида, – пустые разговоры, только и всего, тогда никакая опасность от этих потомков нам не грозит и не стоит моим чиновникам заводить всякие списки. Итак, не уклоняйся от ответа, мой еврей. Спаси своих потомков Давида и себя самого. Скажи эти слова. Скажи мне: «Ты мессия», – и пади ниц, и преклонись передо мною, как ты преклонился перед моим отцом.

Иосиф смертельно побледнел. Ведь он все это уже пережил. Только вот когда? Когда и как? Пережил в духе. Так рассказано об этом в преданиях о чистом и о павшем ангеле и еще в писаниях минеев[52], где искуситель, клеветник диавол, призывает мессию отречься от своей сущности и преклониться перед ним, обещая за это все великолепие мира. Странно, как отражаются в его собственной судьбе легенды и предания его народа. Он настолько проникся прошлым своего народа, что сам перевоплощается в образы этого прошлого. И если он сейчас подчинится римскому императору, этому искусителю, и почтит его, как тот требует, он отречется от самого себя, своего дома, своего народа, своего бога.

Он все еще пристально смотрел на императора; его взгляд не изменился, в жгучих глазах осталась та же глубокая задумчивость, та же зоркая слепота. Но лицо императора изменилось. Домициан улыбался, усмехался с отвратительным, вызывающим ужас дружелюбием. Лицо его побагровело, близорукие глаза подмигивали Иосифу с притворной, лживой, завлекающей приветливостью; рука нелепо раскачивалась в воздухе взад–вперед, словно он куда–то зазывал Иосифа. Без сомнения, император, владыка и диавол Домициан, Dominus ac Diabolus Domitianus, хотел установить с ним взаимопонимание, такое взаимопонимание, какое, по его мнению, существовало между Иосифом и покойным отцом императора Веспасианом.

Несмотря на все его внешнее спокойствие, мысли Иосифа затуманились. Он не смог бы даже сказать с уверенностью, действительно ли Домициан произнес вслух последние слова о том, что Иосиф должен пасть ниц и преклониться перед ним или это было только воспоминанием о падшем ангеле из древних преданий и о диаволе минеев. Как бы то ни было, искушение, которому его подверг Домициан, продолжалось очень недолго. И вот уже император снова стал всего только императором, угловато отставив назад локти, властно стоял он перед Иосифом и официальным тоном заявил:

– Благодарю вас за интересное чтение, всадник Иосиф Флавий. Что касается вопроса, который я вам задал – являетесь ли вы потомком описанного вами царя Давида, – то можете спокойно обдумать свой ответ. Жду вас в ближайшие дни на своем утреннем приеме. Тогда я спрошу вас еще раз. Но где же наш любезный хозяин? – Он хлопнул в ладоши и повторил вбежавшим слугам: – Где же наш Мессалин? Позовите сюда Мессалина. Мы хотим видеть его, я и мой еврей Иосиф Флавий.

В эти дни Иосиф написал «Псалом мужеству».

Славлю того, кто в битве бесстрашен и тверд.

Коней ураган,

Звон железа, свист стрел,

Взмахи топоров и мечей все ближе,

Они уже над ним.

Но он не отступит.

Видит смерть и, как богатырь, – тверд.

Это мужество. Но оно не больше,

Чем у того, кто по праву зовет себя мужем.

Быть храбрым в бою не так уж трудно,

От войны к войне переходит храбрость.

Разве ждешь,

Что именно в тебя метит смерть!

Никогда ты крепче не верил,

Что проживешь еще долгие годы,

Чем верил в бою.

Выше должна быть храбрость того,

Кто уходит к варварам, в глухие края,

Чтоб их исследовать,

Или же кто ведет корабль в пустынное море

Все дальше, дальше,

Чтоб разведать, нет ли новых земель

И новой суши.

Но как меркнет месяц на восходе солнца,

Так тускнеет слава и этих людей

Перед славой того,

Кто сражается за незримое.

Его хотят принудить:

Скажи одно слово, оно же бесплотное, невесомое,

Прозвучав, оно улетучится,

Уже не слышно его, его уже нет;

Но он того слова не скажет.

Или, напротив, он жаждет

Произнести другое, ясное,

Хоть знает – за него ждет смерть.

Наград оно не сулит,

Только гибель,

Он это знает, и все же

Произносит его.

Когда ты жизнью рискуешь

Ради золота, ради власти,

Тебе известна расплата,

Ты видишь ее, осязаешь,

И можешь взвесить.

А тут одно слово?

И я говорю:

Слава мужу, идущему на смерть,

Ради слова, что уста ему жжет.

И я говорю:

Слава говорящему то, что есть.

И я говорю:

Слава тому, кого не принудишь

Сказать то, чего нет.

Избирает он тягчайшую участь.

В свете трезвого дня видит он

Смерть – и манит ее и зовет: «Иди!»

Ради бесплотного слова

Готов он на смерть,

Уклоняясь от слова, если оно ложь,