Том 9. Ave Maria

Поляки – безысходная душевная боль Вацлава Михальского. Все должен потерять его герой Адам Домбровский. Не только жизнь – имя. А спасется как новоиспеченный какой-нибудь Половинкин – все равно живой камень шатнется под ногой, и полетит Адам в пропасть. Останутся в памяти родных как неизбывный, детьми и внуками унаследованный признак поляка – трагические глаза.

А русские?

А русские, распинаясь между крайностями, в которых реализуется то «свое», то «чужое», отпускают у Михальского шуточки:

«Хорошо быть русским. Чужие не убьют, так свои достанут».

И, разрушая очередной раз все «до основанья», а затем строя «новый мир» и обнаруживая, что нового не получается, – продолжают думать не столько о стране, сколько о «вечности».

«Ты думаешь, Россия погибла навечно?»

Такая завороженность «собой» в плане вечности – и притом: «собой не дорожит наш великий народ»! Что это?

Я бы сказал: сомнамбулическое шествие с периодическими поворотами на 180 градусов.

И непременно при таких поворотах правители искренне объясняют подданным (и самим себе), что иначе нельзя, что настало время перемен и что вот-вот будет лучше.

«Лучше не будет», – понимает умудренная опытом мать обеих Мерзловских, Марии и Александры. Михальский подкрепляет ее раздумья (не мелким, а крупным шрифтом):

«Советская власть не вечна, но дело не в одной лишь власти. Придет другая, и что, народ перестанет быть для правителей расходным материалом? Вряд ли».

Дело, стало быть, не в том, как называется власть. Не в том, кто оказывается у руля на то историческое мгновенье, пока его не отбросит от руля… другая новоизбранная команда… а скорее всего, порыв исторического ветра, от которого стадо шарахнется вспять.

Михальский находит другой, более убедительный образ:

«Когда стадо поворачивается назад – хромые бараны идут впереди. Двадцатый век особенно убедительно проиллюстрировал эту восточную мудрость. Вся история человечества неоднократно свидетельствует о том, как стремительно, почти мгновенно собрание граждан может стать толпой, а толпа стадом».

Как полукровка, двумя «нерусскими» корнями бесповоротно вросший в «русскость» (казачьими «половинками» мы с Михальским родственны по «плоти», духом же родственны половинками изгойскими: мои евреи такие же дети безысхода, как его поляки) – я солидарен с его пониманием русскости. Но при одной существенной оговорке. Нет у нас никаких пришлых правителей, для которых народ – расходный материал, наши правители – сами исходный материал. И вербуются они из нас же. Из того же народа, над которым оказываются временщиками. И народ их терпит. Или даже ищет на свою голову. Потому что без головы еще хуже: схватит вслепую судьба за шкирку и потащит неведомо куда.

Вчера этот начальник вешал плакат «Слава КПСС!». Сегодня он вешает плакат «Христос воскрес». На том же месте.

Пусть вешает. Ему не позавидуешь.

А нам-то что делать?

А нам – сидеть у окошка в роскошной вилле изгнания или во временном бараке героического отечества и чувствовать себя в самом несчастном мире самым счастливым народом.

О счастье мы всегда лишь вспоминаем,
А счастье всюду, может быть, оно
Вот этот сад осенний за сараем
И чистый воздух, льющийся в окно.

Да это ж Бунин! Великий русский поэт, ставший во Франции Нобелевским лауреатом. Во Франции он и помер, вспоминая о родине и не решаясь в нее вернуться.

Нельзя ли кого-нибудь поближе в свидетели нашего нынешнего состояния?

Можно. Игорь Шкляревский, знаменитый русский поэт и переводчик «Слова о полку Игореве», лауреат Государственной премии СССР:

«Определения “читательское счастье” я не встречал, но знаю, что оно не изменилось – уютный свет из лампы, ветер за окном и книга, классический роман Вацлава Михальского…»

Читаешь классический роман и чувствуешь, как оживают, сплетаясь в памяти, разбитые судьбы своих и чужих, и выпрямляется душа в своей стихии – в неубитой ауре русской культуры, в художественном плену характеров, надежд, судеб.

В своем плену.

Лев Аннинский.