Том 9. Братья Карамазовы

А. С. Долинин обратил внимание на перекличку богоборческих тирад Ивана в главе „Бунт“ с некоторыми положениями доклада „Идеалистический и позитивный методы в социологии“, прочитанного зимою 1848 г. петрашевцем Н. С. Кашкиным на собрании своего кружка. „Неверующий видит между людьми страдания, ненависть, нищету, притеснения, необразованность, беспрерывную борьбу и несчастия, ищет средства помочь всем этим бедствиям, — говорил Кашкин, — и, не нашед его, восклицает? «Если такова судьба человечества, то нет провидения, нет высшего начала!“. И напрасно священники и философы будут ему говорить, что «небеса провозглашают славу божию“. Нет скажет он, страдания человечества гораздо громче провозглашают злобу божию. Чем более творение его — вся природа — выказывает его искусство, его мудрость, тем более он достоин порицания за то, что, имея возможность к этому, он не позаботился о счастии людей. К чему нам все это поразительное величие звездных миров, когда мы не видим конца нашим страданиям? Пускай. Но для чего делать это высшему разуму, создавшему всю вселенную? И какая ему честь в том, что он создал вселенную? Если все эти миры населены такими же несчастными созданиями, как и мы, то ему мало чести в том, что он умеет так размножить число несчастных <…> Во всяком случае мы можем скорее видеть в нем духа зла, нежели начало всего доброго и прекрасного!

И атеиста нельзя винить за такое мнение <…> По моему мнению, неверующий поступает гораздо логичнее слепо верующего».[33] Хотя Кашкин и Достоевский не были близки и принадлежали к разным группировкам среди петрашевцев, „ход мыслей атеиста Ивана Карамазова <…> тот же, — справедливо писал Долинин, — отрицание не бога, а благости его; вернее — отрицание бога всемудрого и всеблагого, атеизм по мотивам чисто этическим“.[34]

Дальнейший существенный момент, оказавший двадцать пять лет спустя решающее влияние на формирование фабулы романа, — знакомство Достоевского на каторге в омском остроге с Дмитрием Ильинским, несправедливо обвиненным и осужденным за отцеубийство (см.: IV, 284, 285). Достоевский дважды излагает историю этого мнимого отцеубийцы в „Записках из Мертвого дома“ — в главе I первой части, создававшейся в момент, когда невиновность Ильинского не была известна, и в главе VII второй части, написанной после получения из Сибири известия об установлении его непричастности к убийству отца.

„Особенно не выходит у меня из памяти один отцеубийца, — гласит первое упоминание о прообразе Дмитрия Карамазова в „Записках“. — Он был из дворян, служил и был у своего шестидесятилетнего отца чем-то вроде блудного сына. Поведения он был совершенно беспутного, ввязался в долги. Отец ограничивал его, уговаривал; но у отца был дом, был хутор, подозревались деньги, и — сын убил его, жаждая наследства. Преступление было разыскано только через месяц. Сам убийца подал объявление в полицию, что отец его исчез неизвестно куда. Весь этот месяц он провел самым развратным образом <…> Он не сознался; был лишен дворянства, чина и сослан в работу на двадцать лет <…> Разумеется, я не верил этому преступлению. Но люди из его города (Тобольска. — Ред.), которые должны были знать все подробности его истории, рассказывали мне все его дело. Факты были до того ясны, что невозможно было не верить“ (наст. изд. Т. 3. С. 218).[35]

Во втором случае, напомнив читателю об „отцеубийце из дворян“ и повторив кратко сказанное о нем в первой части от имени Горянчикова, Достоевский писал уже от своего имени: „На днях издатель «Записок из Мертвого дома“ получил уведомление из Сибири, что преступник был действительно прав и десять лет страдал в каторжной работе напрасно; что невинность его обнаружена по суду, официально. Что настоящие преступники нашлись и сознались и что несчастный уже освобожден из острога <…> Нечего говорить и распространяться о всей глубине трагического в этом факте, о загубленной еще смолоду жизни под таким ужасным обвинением. Факт слишком понятен, слишком поразителен сам по себе“ (там же. С. 435, 436).

Если история Ильинского — мнимого „отцеубийцы“, осужденного на каторгу за чужое преступление, — подготовила историю Дмитрия Карамазова в фабульном отношении, то некоторые из черт этого образа: любовь к кутежам и цыганам, бурные увлечения женщинами, страсть к Шиллеру, контраст между внешним „неблагообразием“ пьяных речей и поступков и высокими романтическими порывами — могли в известной мере явиться плодом наблюдений автора над обликом близко знакомого ему в 1860-х годах выдающегося русского поэта и критика Аполлона Григорьева — одного из основных сотрудников „Времени“ и „Эпохи“.[36]