Том 9. Братья Карамазовы I-III

Большой интерес вызвали «Братья Карамазовы» у А. Эйнштейна и Ф. Кафки. В своем дневнике Кафка пишет о Федоре Павловиче: «…отец братьев Карамазовых отнюдь не дурак, он очень умный, почти равный по уму Ивану, но злой человек, и, во всяком случае, он умнее, к примеру, своего не опровергаемого рассказчиком двоюродного брата или племянника, помещика, который считает себя выше его». Отмечалась определенная философская перекличка новеллы Кафки «В исправительной колонии» (1914, опубл. 1919) с «Легендой о Великом инквизиторе».[94]

После перерыва, вызванного первой мировой войной, в 1920-е годы интерес к «Братьям Карамазовым» вспыхивает в Германии с новой силой. Г. Гессе утверждал, что именно в «Карамазовых» предвосхищено то, что он называл «закатом Европы» и возвращением к «азиатскому идеалу». Иначе осмыслил роман Достоевского С. Цвейг, писавший о нем: «Это миф о новом человеке и его рождении из лона русской души».[95] Широкую популярность в Германии 1920-х годов получило психоаналитическое, антигуманистическое по своему духу истолкование «Карамазовых». Как З. Фрейд, так и его ученица И. Нейфельд видели в романе концентрированное выражение «Эдипова комплекса», т. е. импульса отцеубийства, а в его героях — расщепление характера самого автора. В борьбе с фрейдизмом в 1930-1940-х годах закладываются основы нового, действенно гуманистического восприятия «Карамазовых». Его вершина — «Доктор Фаустус» Т. Манна. Беседа Ивана Карамазова с чертом, входившая в круг тогдашнего чтения Т. Манна,[96] получила непосредственное отражение в «Фаустусе», где с дьяволом беседует герой романа — духовный потомок Ивана Карамазова Адриан Леверкюн. В нем воплощена драма немецкого художника, а вместе с тем и национальная трагедия Германии в годы фашизма.[97]

Из послевоенных немецких писателей наибольший интерес к «Братьям Карамазовым» проявлял Г. Белль, который, по его признанию испытал сильное влияние Достоевского.

Во Франции автор монографии «Русский роман» Э. М. де Вогюэ отозвался о романе Достоевского несколько пренебрежительно, заявив, что «мало кому в России хватило терпения, чтобы добраться до конца этой нескончаемой истории». Несмотря на это, на «Бргтьев Карамазовых» обратил внимание Леконт де Лиль, который под впечатлением «Легенды о Великом инквизиторе» создает поэму «Les raisons de saint-père» («Доводы святого отца»), а «Вилье де Лиль Адан, пораженный тою же главою из „Братьев Карамазовых“, насыщает свою ранее написанную трагедию „Аксель“ при окончательной обработке ее рядом отзвуков монолога Великого инквизитора».[98] В середине 1890-х годов с романом знакомится Ш.-Л. Филипп.

Отношение к «Карамазовым» меняется в середине 1910-х годов. А. Жид посвящает «Карамазовым» восторженную статью, приурочив ее к премьере в парижском Театре искусств спектакля по мотивам романа (1911). Называя последний роман Достоевского его «величайшим творением», Жид говорит о том, что герои русского писателя обращены к современности: «Нет ничего более постоянно сущего, чем эти потрясающие образы, которые ни разу не изменяют своей настоятельной реальности».[99] М. Пруст включил рассуждения об «Идиоте» и «Карамазовых» в один из диалогов романа «Пленница» из цикла «В поисках утраченного времени»: «Я нахожу у Достоевского исключительно глубокие места, — говорит рассказчик, — которые, однако, затрагивают лишь некоторые отдельные стороны человеческой души. Тем не менее он — великий художник <…> Все эти беспрестанно повторяющиеся шуты, вся эта невероятная вереница Лебедевых, Карамазовых, Иволгиных, Снегиревых составляет более фантастический род человеческий, чем тот, которым населена „Ночная стража“ Рембрандта».[100]

Огромным было влияние «Карамазовых» на французскую литературу 1920-х годов. Особенно ощутима эта близость в творчестве Ф. Мориака и А. Мальро.

В середине 1930-х годов с «Братьями Карамазовыми» знакомится А. Камю, особый интерес которого на протяжении всей его жизни вызывал образ Ивана: однажды он даже сыграл роль этого своего любимого героя в спектакле, который поставил в Алжире в 1937 г. В «Мифе о Сизифе» (1942) — трактате на тему о бессмысленности мира, лишенного бога, — Камю несколько раз обращается к анализу «бунта» Ивана. Он видит главное достоинство Ивана в том, что тот находит в себе мужество, чтобы не отказаться от «силы духа» ради бессмертия, ибо за это надо платить унижением и свободой.

К аргументации Ивана Камю возвращается и в более поздние годы; так, в его романе «Чума» (1947) мы находим парафраз карамазовского монолога: «…даже на смертном одре, — восклицает доктор Риэ, потрясенный смертью безвинного ребенка, — я не приму этот мир божий, где истязают детей».[101] Позднее в трактате «Человек бунтующий» (1951) Камю оспаривает принцип «всё позволено», усматривая в «логике негодования» Ивана истоки чуждого ему современного нигилизма: «Иван представляет собой образ побежденного бунтаря <…> Бунт разума кончается для него безумием».[102]