Том 9. Драматургия (86)

Входит Козлов, одетый в суконный купеческий кафтан. У него сухощавое, злое, презрительное лицо с плоскими усиками и небольшой бородкой. Подойдя к Челяднину, он, не здороваясь, прикладывается к иконам.

Оболенский. Он?

Челяднин. Он.

Козлов(говорит, глядя на икону). Все еще думаете, князья, бояре! А царь вам по одному головы сечет. На Земском соборе не могли отстоять мира, войну приговорили. Спасибо! Московские купцы уж деньги собирают царю в кошель… А вы – потомки князей удельных – только рукавами машете, – ахти да ахти… Смеются над вами в Польше и Литве…

Оболенский. Что ты! Над нами смеются?.. Врешь!

Мстиславский. Вольной шляхте легко смеяться. У нас рот запечатан.

Козлов. Все вы стали смердами царя Ивана, в шутовские колпаки обрядились…

Оболенский. Опомнись! Кому ты говоришь!.. Пес!..

Челяднин. Не кричи на него, Юрий Всеволодович от великой обиды говорит… Правду говорит…

Козлов. Хожу по Москве, земля сапожки жжет. На Красной площади – плахи да колеса на шестах – в чьей крови? В вашей, князья. Вами сыты вороны, галки московские, – крик-то какой птичий – уши заткнешь да прочь бежать! Один волостель на Москве – царь Иван с опричниками! Ах, стыдно! Ах, обидно!

Мстиславский. Творится небывалое, – все мы ждем конечного разорения.

Оболенский. Постыдил – и будет, без тебя сыты стыдом-то. Дело говори.

Козлов. Сигизмунд Август послал меня к вам и велел сказать: королевское ухо преклонилось к вашим страданиям, король готов помочь, ежели вы сами начнете…

Оболенский. Чего мы начнем?

Козлов. Мятеж.

Оболенский. Ахти! Мятеж!

Мстиславский. Трудное дело, опасное дело…

Челяднин. Не так, князья, не так. В одной Москве тысячи детей боярских можно посадить на коней; холопов, охочих погулять с ножом да кистенем, на каждом дворе – тьма… Только крикни: «Бей черные кафтаны!» Великий Новгород и Псков против Ивана встанут поголовно… Они давно к Литве тянут, таить нечего – Литва для нас не чужая. (Указывая на Василия Шуйского, который медленно подходит.) Хотя бы за Шуйским, пойдут единодушно все замоскворецкие посады.

Шуйский. Как знать, как знать, пойдут ли, – не спрашивал… (Зажигает свечечки.)

Оболенский. Исполать тебе, Иван Петрович, если так говоришь, – тогда дело святое… Только надо – дружно в колокола-то ударить… Ты как, Иван Федорович, думаешь?

Мстиславский. Дружки мои, а ведь и в Византии императоров свергали, и ослепляли, и на растерзание черни бросали… Нам, чай, и бог простит…

Оболенский. От бога же издревле у власти стоим… А ему – Ивану худородному – кто власть давал?.. Черт ему власть дал… На Опричниках сидит, – против этой скверны всю Москву поднимем.

Шуйский. А не поднимется Москва – как отвечать станем?

Оболенский. Как отвечать станем?

Челяднин. Что ты, Василий, пустое несешь. Поднимется Москва.

Козлов. А не подымется Москва, – я и один с тираном управлюсь, – при отъезде я благословение получил… (Показывает нож.)

Из глубины, из-за колонн, быстро выходят Анна и мамка.

Анна. Боюсь, боюсь, домой пойду, и не проси меня…

Мамка. Вот – люди, с ними побудем… Как же ты – не отстояла обедню-то?

Анна. Это – искуситель, мамка, – сроду я таких речей не слыхала… Ноженьки мои не стоят, головушка кружится… Нет, нет, не буду стоять обедни, на волю хочу…

Анна и мамка уходят. Во время их появления Челяднин, Козлов, Оболенский, Мстиславский, и Шуйский осторожно, по-одному, уходят вглубь, за колонны. Запевает хор. Появляется Иван, глядит вслед Анне. Из-за другой колонны быстро идет Козлов. Увидев Ивана, останавливается, пораженный. Рука его лезет за пазуху.

Иван. Что глядишь на меня, человек? Слушай, слушай… (Указывая в глубину, где поет хор.) Возлюбим и умилимся. Ибо живем для любови… И мучаемся, и мучаем, и душу свою надрываем, и бьем себя в грудь, и власы раздираем, и так хотим, ибо в великих страстях жизнь наша и нет иной… Се человек…

Картина пятая