Том 9. Новь. Повести и рассказы 1874-1877

— Что с тобой? — повторила она. — Зачем ты плачешь? Неужели оттого, что пришел домой в немного… странном виде? Быть не может! Или тебе жаль Маркелова — и страшно за меня, за себя? Или наших надежд тебе жаль? Не ожидал же ты, что все пойдет как по маслу!

Нежданов вдруг приподнял голову.

— Нет, Марианна, — проговорил он, как бы оборвав свои рыдания, — не страшно мне ни за тебя, ни за себя… А точно… мне жаль…

— Кого?

— Тебя, Марианна! Мне жаль, что ты соединила свою судьбу с человеком, который этого не стоит.

— Почему так?

— А хоть бы потому, что этот человек в такую минуту может плакать!

— Это не ты плачешь; плачут твои нервы.

— Мои нервы и я — все едино! Ну послушай, Марианна, посмотри мне в глаза: неужели ты можешь мне теперь сказать, что не раскаиваешься…

— В чем?

— В том, что ты ушла со мною?

— Нет!

— И ты пойдешь со мною дальше? Всюду?

— Да!

— Да? Марианна… да?

— Да. Я дала тебе руку, и пока ты будешь тем, кого я полюбила, — я ее не отниму.

Нежданов продолжал сидеть на стуле; Марианна стояла перед ним. Его руки лежали вокруг ее стана, ее руки опирались об его плечи. «Да; нет, — думал Нежданов, — а между тем, бывало, прежде, когда мне случалось держать ее в своих объятиях — вот так, как теперь, — ее тело оставалось, по крайней мере, неподвижным; а теперь я чувствую: оно тихо и, быть может, против ее воли бежит от меня прочь!»

Он разжал свои руки… И точно: Марианна чуть заметно отодвинулась назад.

— Вот что! — промолвил он громко. — Ведь если мы должны бежать… прежде чем полиция нас накрыла… я думаю, не худо бы нам сперва обвенчаться. В другом месте, пожалуй, такого податливого попа Зосиму не найдешь!

— Я готова, — промолвила Марианна.

Нежданов внимательно посмотрел на нее.

— Римлянка! — проговорил он с нехорошей полуулыбкой. — Чувство долга!

Марианна пожала плечом.

— Надо будет сказать Соломину.

— Да… Соломину… — протянул Нежданов. — Но ведь и ему, чай, угрожает опасность. Полиция и его возьмет. Мне кажется, он участвовал и знал еще больше моего.

— Это мне неизвестно, — отвечала Марианна. — Он никогда не говорит о самом себе.

«Не то, что я! — подумал Нежданов. — Вот что она хотела сказать». — Соломин… Соломин! — прибавил он после долгого молчания. — Вот, Марианна, я бы не жалел тебя, если б человек, с которым ты связала навсегда свою жизнь, был такой же, как Соломин… или был сам Соломин.

Марианна в свою очередь внимательно посмотрела на Нежданова.

— Ты не имел права это сказать, — промолвила она наконец.

— Не имел права! В каком смысле мне понять эти слова? В том ли, что ты меня любишь, или в том, что я не должен был вообще касаться этого вопроса?

— Ты не имел права, — повторила Марианна.

Нежданов понурил голову.

— Марианна! — произнес он несколько изменившимся голосом.

— Что?

— Если б я теперь… если б я сделал тебе тот вопрос, ты знаешь!.. Нет, я ничего у тебя не спрошу… прощай.

Он встал и вышел; Марианна его не удерживала. Нежданов сел на диван и закрыл лицо руками. Он пугался своих собственных мыслей и старался не размышлять. Он чувствовал одно: какая-то тесная, подземная рука ухватилась за самый корень его существования — и уже не выпустит его. Он знал, что то хорошее, дорогое существо, которое осталось в соседней комнате, к нему не выйдет; а войти к нему он не посмеет. Да и к чему? Что сказать?

Быстрые, твердые шаги заставили его раскрыть глаза. Соломин переходил через его комнату и, постучавшись в дверь Марианны, вошел к ней.

— Честь и место! — шепнул горьким шепотом Нежданов.

XXXIV

Было уже десять часов вечера, и в гостиной села Аржаного Сипягин, его жена и Калломейцев играли в карты, когда вошедший лакей доложил о приезде какого-то незнакомца, г. Паклина, который желал видеть Бориса Андреича по самонужнейшему и важнейшему делу.

— Так поздно! — удивилась Валентина Михайловна.

— Как? — спросил Борис Андреич и наморщил свой красивый нос. — Как ты сказал фамилию этого господина?

— Они сказали: Паклин-с.

— Паклин! — воскликнул Калломейцев. — Прямо деревенское имя. — Паклин… Соломин… De vrais noms ruraix, hein?

— И ты говоришь, — продолжал Борис Андреич, обращаясь к лакею все с тем же наморщенным носом, — что дело его важное, нужное?

— Они говорят-с.

— Гм… Какой-нибудь нищий или интриган. («Или то и другое вместе», — ввернул Калломейцев.) Очень может быть. Попроси его в кабинет. — Борис Андреич встал. — Pardon, ma bonne. Сыграйте пока в экарте. Или подождите меня… я скоро вернусь.

— Nous causerons… allez! — промолвил Калломейцев.

Когда Сипягин вошел к себе в кабинет и увидал мизерную, тщедушную фигурку Паклина, смиренно прижавшуюся в простенок между камином и дверью, им овладело то истинно министерское чувство высокомерной жалости и гадливого снисхождения, которое столь свойственно петербургскому сановному люду. «Господи! Какая несчастная пигалица! — подумал он, — да еще, кажется, хромает!»