Том 9. Преображение России

Они как будто деталь в картине, но слишком важная деталь. Действие на холсте приурочено к мирному времени, но это уже вступительный шаг в войну. В серии картин о войне именно эту картину мысленно ставил Сыромолотов на первое место.

Теперь уже не было колебаний, писать ли ее, или бросить; теперь она овладела уже всем существом художника.

VII

Письмо Нади лежало у него на столе, и ему самому казалось странным, что он, не имея желания перечитывать его, все-таки не убирал его с глаз и, совсем не собираясь отвечать на него, все-таки не раз вспоминал из него то ту, то другую фразу и про себя как будто принимался даже шутя возражать на них — шутя добродушно, а не зло, как он умел.

Будто какая-то теплота и жизнерадостность излучалась от узенького конверта с неровными строчками на нем. И самого себя он ловил на такой странности: ведь не нуждался он совсем ни в чьей теплоте и жизнерадостности, находя, что этого добра и в нем самом для него лично вполне довольно, — однако почему-то совершенно невзначай узенький конверт вдруг очутится в его широкой мощной руке, и он поглядит на него, прочитает адрес и бережно положит на стол на то же место или другое, более видное.

Незаметно для него самого как-то случилось так, что в этот именно конверт вложилось и то, что он видел и слышал у Невредимовых в доме, и даже те зарисовки, какие он сделал там, они как будто не в его альбомчике были, а тоже там, в конверте Нади.

Старый Невредимов уже нашел свое место на его картине, его уж никак нельзя было отбросить, заменить какою-либо другой фигурой.

Напротив, он как будто замыкал собою длинный ряд поколений русских людей, стремившихся добиться свободы. Маститая голова его особенно ярко выступала из толпы. Она являлась самой счастливой находкой художника, тем более что он знал уже, что именно таилось в этой голове, — для него она не была закрытой книгой.

Оба брата Нади тоже утвердились уже в картине рядом со своим «дедом», но их трудно было сделать более отчетливо и даже едва ли нужно: в толпе и без них неминуемо нужно было дать с десяток подобных молодых лиц; старик же, да еще такой древний, был единственный: он подчеркивал, углублял смысл того, что совершалось.

И когда подмалевок картины был, по мнению Сыромолотова, более-менее закончен, явилось не то чтобы желание показать его не кому-либо другому, а Наде, но что-то именно вроде этого желания.

Не без борьбы поддался он этому желанию, однако поддался. Так как он давно не писал никому писем, то не сразу заставил перо двигаться по бумаге, и мысли навертывались все не те, какие были нужны, и перо делало кляксы.

Наконец, вот что у него написалось:

«Рапортую, Надя: лошадки пока еще в туманной мгле, но люди уже идут (вслед за Вами), а главное, идет и некий дед, который вперил в будущее грозные очи. Но это — между нами: сам он об этом не знает. Снимать кого-то там у себя не трудитесь, не стоит труда, тем более что у меня ведь это — второй план: детали будут все равно мелкие. Один дом приобрел вдруг большой смысл (но этот дом не на той улице, где Вы здесь жили). Вообще дело пошло. Если так же оно будет идти дальше, как теперь, то через месяц, пожалуй… А? Вы, кажется, сказали: „Ого!..“ Может быть, может быть, я несколько пересолил, однако мне хочется повторить: через месяц, наверное. Мне ведь что же тут больше делать? Я с книжками под мышками не хожу.

Итак, рапорт окончен. Адрес прежний».

Подписался он так замысловато, как взяло перо, но письмо не доверил Марье Гавриловне — понес его сам и опустил в почтовый ящик не на улице, а на почте, находя, что так оно верней дойдет куда надо.

Когда же возвращался он с почты домой, то встретил обоих братьев Нади. Они были весело настроены, и он понял это, когда Саша сказал ему:

— Завтра уезжаем в Москву, засиделись!

А Геня добавил:

— В такое время, как теперь, в Москве гораздо интереснее, чем здесь.

— Разумеется, — в этом вы вполне правы, — согласился Сыромолотов. — В Москве или, еще лучше, в Петербурге.

— А не читали в газете — в «Русском слове» это было, — Ленин будто бы арестован австрийцами в Кракове и сидит в тюрьме! — обратился вдруг к нему Саша.

— Кто, вы сказали?

— Ленин, — повторил Саша, а Геня, заметив недоумение на лице художника, пояснил:

— Вождь партии большевиков… Эмигрировал из России после девятьсот пятого года.

— A-a, Ленин! Да-а, я о нем имею понятие, — сказал Сыромолотов. — Так арестован, вы говорите, австрийцами?

— Да, и посажен в тюрьму в Кракове.

— Вот как!.. Я читал, что Максим Ковалевский арестован, профессор и вообще… деятель он какой-то.

— Да, и Максим Ковалевский тоже, но это еще и так и сяк, — сказал Геня, — а вот Ленин в австрийской тюрьме, — это гораздо более печально!

— Гм, да, конечно… Ленин, и вдруг… — скажите, пожалуйста! Может быть, затем арестован, чтобы выдать его русским властям? — выразил вдруг осенившую его догадку художник.

— Вот именно, — подхватил Саша. — Ведь это Ленин. Это социал-демократы большевики направляли русскую революцию девятьсот пятого года!

— Ленин?