Том 9. Преображение России

Трудно было бы сосчитать все эти экипажи и машины, если бы даже кто-нибудь из толпы москвичей вздумал задаться этой целью. Но кому могла прийти в голову такая цель, когда глаза ловили только лица — и далеко ведь не все — тех, кто правил огромнейшей русской землей, шитье их мундиров, бриллиантовый блеск их звезд и старались угадать за ними подлинный государственный ум, чтобы убедиться в том, что защита крепка, что победа над немцами несомненна, что жизнь России не будет потрясена иноземными руками, что сердцу России, Москве, не суждено в недалеком будущем содрогнуться и замереть от ужаса, как случалось уже это в прошлом.

Иные головы, полные трезвых практических мыслей, кивали одна другой с проницательным прищуром:

— Облегчит теперь, не иначе, царь наших толстосумов: расстегните, дескать, мошны пошире, — нынче не летошний год… Вы, голубчики, маху не давали, на копеечку рублишко наживали, теперь выручай, жертвуй!

А прислушиваясь к звону сорока сороков колоколен, добавляли:

— Простым манером, может и до колоколов дойти! Прикажет: «Снимай какие лишние — на пушки пойдут!» И ничего не поделаешь, придется снять.

Что царь явился в Москву не для того, чтобы озолотить ее, а, напротив, для того, чтобы снять с нее позолоту на нужды войны, в этом только очень немногие сомневались. Но мало кому, — разве лишь духовенству, — приходила в голову мысль, что Москва богата не только тем, что скопили изворотливые толстосумы, не только тысячами колоколов, а еще и святынями, вполне уже примелькавшимися москвичам.

Из Петербурга, из Зимнего дворца эти святыни отчетливо кидались в глаза: в молодом городе Петра не было ведь таких древних, таких чтимых, а царь был богомолен. Он заботился о том, чтобы святынь в России больше было при нем, чем при его отце, и деде, и прадеде, тоже богомольных. При нем открывались не только новые мощи, даже царский друг, Григорий Распутин, прижизненно в стенах дворца возведен был в ранг «святого старца», хотя был и не то чтобы свят, и не так уже стар.

С первых дней война с Германией и Австрией была названа «священной», и в это слово вкладывался большой политический смысл: она ведь была поднята в защиту всего вообще славянства — не одних только сербов — от натиска германизма, натиска сильнейшего за всю многовековую историю их соседства.

«Священное» должно было проявиться воочию перед множеством москвичей, когда «священная особа всероссийского монарха» соприкоснется с московскими «святынями».

И разве мог царь пропустить на пути следования к Спасским воротам Кремля Иверскую часовню? Перед нею остановился его экипаж, и он вышел со всей семьей, чтобы поклониться иконе Иверской божьей матери, и торжественно был встречен епископом Трифоном с прочим духовенством, а все остальные экипажи и машины царского поезда, остановясь, ожидали, когда он снова усядется в свой экипаж.

II

Москва на улицах на пути в Кремль и Москва, допущенная за кремлевские зубчатые стены, должна была, по замыслу придворных чинов, быть очарованной и пораженной чрезвычайным обилием всевозможных высокопоставленных, составлявших свиту царя, но дальше «ура» и «Боже, царя храни!» не пошло и не могло идти, конечно, единение монарха с народом. Разговор вышел весьма немногословный и вполне односторонний. Учитывалось только, высок ли градус энтузиазма народа при виде царя.

Разговор же иной, от глубины сердец и блеска разума, произошел на другой день, в стенах Большого кремлевского дворца, причем прибывшие для этой церемонии в утренние часы избранные москвичи разместились и в Георгиевском, и в Александровском, и в Андреевском, и во Владимирском залах.

Разумеется, «вся Москва» еще с семи часов утра валом валила в Кремль, так как объявления главноначальствующего Москвы оповещали всех, что в этот день «состоится Высочайший выход из Большого кремлевского дворца в Успенский собор».

«Вся Москва» шла через все кремлевские ворота: как и предыдущий, этот день был снова ее днем, днем единения, — и все мелочные житейские заботы были заброшены ради такого зрелища.

Ничего, что утро выдалось холодное, все небо в тучках и угрожает дождем. Теперь уж все приготовились к этой возможной неприятности — запаслись зонтами, плащами, терпением.

Но выходу в Успенский собор должен был предшествовать выход из царских покоев в залы Большого дворца. Этот-то именно выход и был особенно тщательно подготовлен, как готовится постановка пьесы серьезно относящимся к своему искусству театром, да и кто мог отказать в режиссерском таланте опытному обер-церемониймейстеру двора, каким был барон Корф?

Строгие белые стены огромных двусветных зал, лепные потолки, массивные, длинными рядами идущие одна за другой бронзовые люстры вверху, декорированные хоры для оркестров — все это мертвое обычно великолепие ожило в этот день и приобрело нужный смысл.

В залах, в ожидании царского выхода, разместились в предуказанном порядке и высокие гости из Петербурга, и те избранные москвичи, которых желали здесь видеть.