Том 9. Рассказы. Повести, 1894–1897

Меньшиков поехал летом 1895 г. в Серпуховской уезд, чтобы собрать сведения о Вяземском, и в своем «Дознании» приводил факты, опровергавшие легенду о его святости и гуманности. Меньшиков был, в частности, у Мантейфеля, после чего по приглашению Чехова приехал в Мелихово и, разумеется, рассказывал ему о своих впечатлениях. Еще прежде Чехов мог услышать о Вяземском от самого Мантейфеля (с Вяземским он, очевидно, не успел познакомиться, т. к. переехал в Мелихово в год его смерти) и от Толстого, у которого был 8 августа, в дни, когда вышла в свет статья Меньшикова. У Толстого до статьи Меньшикова на основании прежних публикаций и слухов о Вяземском создалось впечатление о нем как о человеке замечательном «по правдивости и высоте нравственной» (письмо к П. Н. Клокачеву, 23 декабря 1894 г. – Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 67, стр. 290). Когда в Серпуховском уезде в связи со статьей Меньшикова поднялся шум в защиту памяти Вяземского, Чехов писал И. И. Горбунову-Посадову: «Весь наш уезд стал на дыбы. Особенно дамы» (8 сентября 1895 г.). Толстой в это время поддержал Меньшикова, правда, сожалея, что в статье говорилось худое о мертвом (письмо Меньшикову, 5 октября 1895 г. – Там же, т. 68, стр. 204). И если все же после выхода в свет «Моей жизни» образ Полознева соединялся у Толстого с Вяземским, значит первоначальное впечатление было не вовсе стерто обличениями Меньшикова.

В повести отразилось сложное отношение Чехова к общественной и философской позиции позднего Толстого. Чехов работал над повестью, находясь под обаянием своей первой встречи с Толстым. В памяти были свежи разговоры с Толстым и чтение им вслух раннего варианта «Воскресения». Если в попытке героя, дворянина по происхождению, «опроститься» и жить трудовой жизнью в какой-то мере отразилась легенда о Вяземском, то отрицать близость этой попытки к сельскохозяйственной практике толстовцев тоже нельзя. А. И. Богданович (см. ниже) видел в повести критическое отношение Чехова к «доктрине» Толстого. Неудачная попытка героя сблизиться с крестьянством и крах его утопической мечты добиться физическим трудом социальной гармонии действительно отражают скептическое отношение Чехова к деревенской практике толстовцев. Но исходная моральная позиция Полознева и его неприятие существующих порядков обнаруживают солидарность Чехова с Толстым (см. об этом подробнее: А. П. Скафтымов. Нравственные искания русских писателей. М., 1972, стр. 394–402).

Обличительной силой, близкой к толстовской, проникнута полемика Полознева с Благово. Во взглядах Благово можно найти отзвук идей, бродивших в кругах буржуазной интеллигенции конца века (см. там же, стр. 397–399). Теория оправдания эксплуатации большинства меньшинством в разной форме была присуща социал-дарвинизму, органической теории общества Г. Спенсера, культу науки в философии О. Конта и Э. Ренана. На страницах «Русской мысли» в 1895 г. шли дебаты о соотношении между совестью и культурным прогрессом (статьи Меньшикова и др.). «Моей жизнью» Чехов объективно отвечал на вопрос, поднятый в печати: «нужна ли совесть?» (см. там же, стр. 399).

Этим ответом Чехов сближался с Толстым, тоже взывавшим к голосу совести. Но, в отличие от Толстого, Чехов и в «Моей жизни» не отрицал необходимости культурного прогресса. Мысль его в письме к Суворину от 27 марта 1894 г. о том, что «в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и в воздержании от мяса», не отменялась рассуждениями Благово: античеловечностью его позиции дискредитировались не культурные ценности сами по себе, а лишь их противоречие нравственным началам.

3