Том I

Перед тем, как сажусь вам писать, собираясь, готовясь и приблизительно зная, о чем вам буду писать – а пишу я о том, что больше всего меня задевает, к тому же пишу именно вам, и, значит, мне предстоит блаженное, накануне еще несбыточное волнение вашего разговора и вашего словно бы присутствия, – я всё же не могу избавиться от чувства неловкости, тяжести, от чего-то во мне сопротивляющегося, от предвидения душевной перестановки, необходимости свое настоящее умертвить и себя направить к следующему и новому (я вам это пытался уже объяснить, но это для меня осталось, как прежде, непередаваемо страшным), и вот никакое иное первоначальное усилие – например, решение взяться за книгу, впервые заговорить о деле – не кажется мне столь трудным, как мои, теперь заброшенные дневники и эти, их заменяющие, почти дневниковые к вам письма: очевидно, в них единственно проявляется творческая моя способность, и каждая ее попытка раскрыться, каждое ее мучительное самозарождение мне дается бесконечно болезненно. У нас имеется и другого рода деятельность, к которой приступать легко, которая, по-видимому, не требует мучительной душевной перестановки – оттого ли, что у нас к ней склонность или же оттого (и это всего вернее), что такая наша деятельность – следствие лени и душевного разряжения (хотя бы карты, сплетни, «возвышенные споры»), – но у меня особая неуклонность, душевная косность и верность предыдущему, мне особенно тяжело от него отрываться и особенно враждебно еще ненайденное и неначатое, и даже подобные, только приятные отвлечения как-то не сразу у меня возникают, и нередко им предшествует непонятно медленный переход. Если же должно возникнуть то, что потом окажется для меня творчеством, я попросту не могу вначале с собой справиться, и мысли, незаметно появляющиеся и предназначаемые письму или дневнику, до минуты их закрепления на бумаге мешают всякому другому сосредоточенью и работе, представляются лишними или же непосильно значительными, я бессознательно в себе приостанавливаю их полет, боясь вызвать еще новые мысли и еще увеличить непереносимую их тяжесть, и всё это откладываю до очередной записи, когда на такие-то часы как бы приношу в жертву обычную душевную свою свободу, обычное рассеянное перескакивание от внешнего к внешнему (точно ослепленное светом, не ощущающее себя порхание), и, уже справившись с собой, вернее, еще борясь, еще побеждая непрерывную свою нетерпеливость, непрекращающееся стремление освободиться, я кое-как, едва ли не чудом, остаюсь пристально-неподвижным, всё углубленнее всматривающимся и против воли упорным. В эти часы скованности и неимоверных стараний я пишу в сущности о том же, что меня занимало и среди свободы, и всё во мне свойственное одному состоянию непременно свойственно и другому, и если нет у меня единства в прошлом и настоящем и жизнь моя во времени словно «разорвана на клочки», которые собрать, вероятно, уже нельзя, то жизнь моя в данном времени, теперь, несомненно, едина, и ее основа, конечно, вы – и об одном и том же (повторяю) и все мои незаметно наступающие мучения или радости, и все упорные творческие усилия, и почему они настолько трудны – приводить известное и легкое в некоторый обобщающий порядок, – пожалуй, выяснить не так просто, но одна из причин трудности мне иногда наполовину приоткрывается. Вот если ищу, как бы точнее передать происходящее или происшедшее, я не только «честно» называю запомнившееся головной памятью и не только пытаюсь его воссоздать и снова пережить, нет, я должен вызвать у себя любовь, соединить передаваемое со всем у себя любовным, найти вас, потому что всё у меня любовное – ваше, и уже любя (а не полулюбя – лениво и приятно, – как обычно, если нахожусь вдалеке от вас), уже погрузившись в то горькое и страшное, что навсегда связано у меня с вами, я должен еще словно бы вернуться к передаваемому и его охватить, перейти от любви к напряжению, ей почти постороннему – самое жестокое над собой насилие, вернее, множество таких насилий, ежеминутное упрямое их повторение: ведь нельзя потерять ни любви, ни того, над чем напрягаешься, и надо постоянно одно и другое совмещать, ведь без любви, до любви нет ни живой жизни, ни возможного ее оживления, а есть лишь поза и подобие жизни, и у меня в молодости и до любви была лишь поза и внутренняя риторика, и люди, никогда не любившие, мне кажутся не видящими других людей, говорящими безосновательно и часто впустую, и в своих тетрадях я сразу же различаю бесплодные мертвые строки, очевидно, написанные, «выжатые» раньше, чем мне удалось любовь пробудить, а это мне в конце концов удается, как бы ни представлялся трудным и в отношении себя жестоким переход от полулюбви к любви – я не только бываю с собой силен, но у меня потребность в такой любовно-творческой, от чего-то освобождающей работе, хотя ее приближение каждый раз пугает, а сознание, что вот вплотную уже подошло, первое нащупывание ненадолго расхолаживает и порою обездаривающе трезвит. Затем, позже, то любовное, что меня вдохновляло, неизбежно должно наступить: я необыкновенно – от повторного опыта – тренирован, и каким бы ни был к утру или после обеда сонным, вялым, благополучно-спокойным, с точностью знаю, чем себя расшевелить, у меня как бы в запасе не одно мгновенно жалящее воспаление (пускай произвольно выбираемое, но всегда кровное, «настоящее», неподдельно мое), причем пробуждением я могу воспользоваться для творчества, а причина пробуждения – «жалящее воспоминание» – может и быть и не быть случайным предметом моего творчества. Твердо знаю еще и другое: подобное передавание себя, перечисляющий мои выводы «анализ» нисколько меня не сушит и не беднит – сушит лишь головной искусственный разбор, какой-то нищенский, ограниченный и ограничивающий, связывание же в одно нашей любви и постепенно накопленного нами жизнеощущения удесятеряет силу того и другого, придавая нам окрыляющую за них гордость, и я, кажется, могу понять две разновременные французские формулы: «l’analyse qui recompose» и баррэсовское «sentir le plus possible, en analysant le plus possible» (a также и лермонтовское отдаленно-похожее: «Я люблю сомневаться во всем; это расположение не мешает решительности характера; напротив»…). Конечно, в творческом сосредоточеньи, в длительном, словно бы ясновидящем «трансе» есть что-то помимо любви, что-то смутное, неназываемое, надчеловечески-холодное, и даже не холодное, а ледяное, какое-то от всего очищенное неостанавливаемое умственное парение, вероятно, оно и скрепляет творческую волю и любовь, и, вероятно, оно же – душевно-крайнее, от обычного наиболее далекое, наиболее трудное наше состояние, нам страшно к нему перейти и порою опасно в нем находиться, однако именно от него – не подверженного мелочам и случайностям – и немедленные удачи поисков, и благодарная верность доведшему до него чувству.