Том II

Хотя стихотворные издания В. Л. Пушкина вообще не заслуживают внимания, в истории литературы останутся два или три отрывка из его полемических посланий против партии Шишкова, — если только история литературы будет заниматься теми бурями в стакане воды, которые до сих пор кажутся важными феноменами некоторым нашим литературным Эренбергам.

Быть может, скажут: смешно толковать о языке, когда он уже обработан для литературы; но совершенно другое значение имеют вопросы о нем, когда он еще только обработываегся, — тогда вопросы о словах и фразах действительно важны — совершенная правда, только надобно прибавить, что неважное место в истории литературы занимают и периоДы литературы, в которые обязанность литературного дела состояла в образовании литературного языка. Времена Опица, Логенштейна и Готшеда не слишком интересны в немецкой литературе. И чтобы опереться на авторитет, припомним слова Пушкина (разумеется, племянника, а не дяди) о французской поэзии: «Малерб ныне забыт подобно Ронсару. Сии два таланта истощили силы свои в борении с механизмом языка, в усовершенствовании стиха. Такова участь, ожидающая писателей, которые пекутся более о наружных формах слова, нежели о мысли, истинной жизни его, не зависящей от употребления»; — кажется, к этому естественно можно прибавить: «и такова же участь периодов литературы, в течение которых вопросы о языке казались и писателям и читателям самыми важными и краеугольными».

Впрочем, само собою разумеется, что как бы чуждо ни было высшим человеческим интересам существенное и главное содержание какого-нибудь человеческого дела, но некоторая частица этих интересов проникает и в него, потому что человек никогда не перестает быть существом мыслящим, — даже и во младенчестве он уже обнаруживает некоторые признаки чего-то похожего ^на мысль, любовь к истине, на заботы о своем благе, на любовь к своим ближким. Так и во время Опипа и Готшеда немецкая литература заключала в себе нечто, кроме заботы о словах, и Малерб с Ронсаром писали не совершенно пустые фразы.

Дело только в том, какой элемент преобладал, — стремление ли к выражению высших человеческих интересов или забота' о словах.

И те споры, в которых принимал участие В. А. Пушкин, под вопросами о словах скрывали некоторые следы — с одной стороны, вражды, с другой — симпатии к высшим интересам, например, к просвещению. Потому мы, — которые смотрели бы на обе партии с одинакою холодностью, если бы под словами не таилась мысль, слабая, робкая, неясная, но все-таки мысль, — сочувствуем одной стороне, находим полезным и справедливым, что другая сторона была побеждена в этой борьбе. Правда, сочувствие наше должно быть соразмерно степени участия мысли в споре приверженцев Шишкова с школою Карамзина, а это участие было слабо. Правда и то, что споры эти вовсе не составляли такого сильного движения в тогдашней литературе, как думали в последнее время, — схватки если и были иногда горячи, то походили на борьбу Горациев с Куриациями или на ту войну, которую могла бы вести армия княжества Книпгауэенского, состоящая из 23 человек, против армии княжества Лихтенштейнского, состоящей из 19 человек, — Бородинской битвы такие войска не дадут и походы их не наделают много шума в публике. Но, как бы то ни было, все-таки борьба карамзинской школы с шишковскою принадлежит к числу интереснейших движений в нашей литературе начала нынешнего века; все-таки справедливость была на стороне партии Карамзина, — и В. Л. Пушкиным, одним из ревностных приверженцев карамэинского направления, были сделаны две или три счастливые вылазки в стан противников, — вылазки, если и не имевшие влияния на ход борьбы — В. Л. Пушкин не был авторитетом даже в то блаженное время, когда авторитетам не было числа, — то, по крайней мере, заслужившие благосклонную улыбку в его литературных патронах и наделавшие досады врагам. Один из этих отрывков, вероятно, знакомый большей части наших читателей, мы относим в примечание ²⁷. Другой, который оыл цитуем не столь часто, помещаем здесь — это ответ на злонамеренные толки, возбужденные отрывком, который привели мы в выноске:

«Кто тщится жизнь свою наукам посвящать, Раскольников Славян дерзает уличать,

Кто пишет правильно, и не варяжским слогом, — Не любит русских тот, и виновать пред богом». Поверь, слова невежд пустой кимвала звук;

Они безумствуют, — сияет свет наук.

В предубеждениях нет святости ни мало,

Они мертвяг наш ум и варварства начало. Ученым быть не грех, но грех во тьме ходить. Невежда может ли отечество любить?

Не тот к стране родной усердие питает,

Кто хвалит все свое, чужое презирает,

Кто слезы льет о том, что мы не в бородах,

И бедный мыслями, печется о словах.—

Но тот, кто, следуя похвальному внушенью, Чтит дарования, стремится к просвещенью; Кто, сограждан любя, желает славы их.

Кто чужд и зависти, и предрассудков злых. Квириты гордые полсветом обладали.

Но общежитию ил греки обучали,

И славный Цицерон, оратбр-гражданин.

Сражая Берреса, вступаясь за Мурену,