Том II

Другое постоянное возражение «изнутри», из рядов эмигрантской литературы и критики, похоже на обвинения и нападки извне: почему в эмигрантских писателях так мало «общественного», почему они вдохновляются и заняты «личным». Для примера выдвигают советские лозунги – о коллективе, солидарности и братстве. Хочу поделиться одним своим наблюдением, которое пока неизменно подтверждалось. Я замечал, что люди богатые, но скупые и неблаготворительные, особенно горячо отстаивают социализм. Они как бы чувствуют свою бессердечность и смутно мечтают о вынужденной щедрости. Так же иные равнодушные скептики хлопочут о «солидарности и братстве», не видя, насколько это ближе и доступнее без насилий и жертв, без революций и Чеки. Каждый может создать в каком-то своем кругу атмосферу благожелательности и доброты или примкнуть к уже создавшемуся кругу, но те, кому такое стремление чуждо, настойчиво требуют странной компенсации – навязанного, готового, принудительного «братства». «Любовь к человечеству» легка и быстро приемлется, как всё несбыточное и взятое из головы. Любовь к человеку несравнимо труднее – нужны и непрерывные усилия и природная душевная одаренность.

Но перейду к существу вопроса. Естественно, что в мире, где власть безымянной толпы порабощает всякую внутреннюю предприимчивость, всё человечески-талантливое и смелое возмущенно борется за себя; и происходят обратные преувеличения. К тому же «личное» не означает эгоизма; только в теплой, живой его конкретности рождаются внимание, терпимость и нежность.

Еще одно соблазнительное утверждение: иногда, ради жизненного подвига, необходимо отказаться от искусства, эмигрантские же писатели поглощены своим искусством, не считаются с жизнью и претендуют на чью-то поддержку: «Не такое нынче время, чтобы нянчиться с собой» (по-моему, черствые, неожиданные у Блока слова, ненадолго навеянные большевицким бездушием). Но обвинять эмигрантских писателей в каком-то «искусстве для искусства», в отходе от действительности, в робости перед жизненной борьбой, несправедливо и просто неверно: именно они настолько охвачены реальностью, как никакие их предшественники и современники, и, при самом безрассудном желании, от реальности не могут уклониться. Отказываться от одного ради чего-то другого – порою важно, с этим спорить не приходится; но общий призыв к отказу от искусства, для какой-то жизни, есть лишь проявление вечного русского максимализма и, пожалуй, обидное «угашение духа». Куда сложнее научиться «совмещать» искусство и жизнь, и многие этому научились.

Последнее, что мне хотелось указать – общие разговоры о «кризисе искусства», о механизации человека и творческих приемов. Это – тема широкая, почти необъятная, и даже поверхностный разбор чужих суждений должен быть подкреплен разработанным материалом. Эмигрантская литература – всего лишь частный случай, но в связи с ее фактической «воздушностью», у ее представителей такая уязвимость, что для них опасны и эти разговоры. Независимо от правоты или ошибочности пессимистических взглядов на современное искусство, нельзя их толковать чересчур прямолинейно и сейчас же наивно к себе применять. Поспешные дедукции часто обманчивы, и у каждого писателя своя отдельная судьба, не связанная ни с какими общими законами. Разве были эпохи благополучные, без кризисов, без мрачных и грозных чьих-то предсказаний? И когда я встречаю упорное сопротивление подобным теориям о «конце литературы», для меня это признак «творческого здоровья» и не только высокий, но и поучительный пример.

Мальро (Французские «тридцатые годы»)

Во Франции с каждым годом учреждаются всё новые литературные премии. Интерес к ним не уменьшается, огромное их число не вытесняет популярности тех немногих, которые введены уже давно, и в первую очередь – Гонкуровской.

Система премий имеет хорошую и дурную стороны. Читатели узнают о книгах того или иного малоизвестного автора, вовлекаются в споры, в оценку соперничающих между собой произведений, иногда это заставляет самостоятельнее работать критическую мысль. Но самый принцип литературных конкурсов, соответствующий духу времени, с его возможными спортивными рекордами, «развязывает» грубые страсти и едва ли облагораживает писательскую работу и цели. К тому же книги, нередко превосходные, но случайно не обсуждаемые на конкурсах, не собирающие хотя бы нескольких голосов, остаются в тени и ускользают от внимания публики.

Наибольшую борьбу, соревнование и шум неизменно вызывает присуждение Гонкуровской премии. Прошлогоднее решение привело даже к довольно громкому процессу между некоторыми Гонкуровскими академиками и лицами, обвинявшими их не только в несправедливости, но и в нечестности.