Том II

Нам теперь пришло время договориться. Я и раньше пробовал, но Вы всегда обрывали. Не буду искать обхода и назову тяжелое, преувеличенное Вами слово: деньги. Поймите, у таких, как мы, друзей оно законно и необидно, а деликатность или бескорыстие – предрассудок, ложный, пустой, иногда жестокий. Представьте себе двоих людей, у которых многолетние, свои особенные, разговоры, и представьте, после каждого такого разговора они, взволнованные, потрясенные, расходятся, один возвращается к обычному беззаботному спокойствию, другой пойдет на улицу, на поиски и унижения – разве обоим не очевидно, какая получилась безобразная нелепость, которую исправить необходимо и легко. Но тут выступает суеверие о человеческой порядочности, у всех одинаково давнее, цепкое и окончательное – что стыдно предложить и оскорбительно принять – и никакое исправление невозможно. Всё остается, как было – до новой встречи и нового напоминания о грубой, несправедливой, неравной жизни. Постепенно дурная совесть, нечистые мысли подтачивают самую верную, самую умную близость, неповторимую, редкую, которую так обидно потерять. Но что-то есть в этом суеверии, чего не перейти, и с «общим мнением», пускай чужим и заимствованным, нельзя справиться и не стоит бороться, и далеко не смешны неведомые законники и наблюдатели, равнодушные, придирчивые или строгие – мы все к кому-то привязаны, за кого-то отвечаем и боимся. Какое же спасение – неужели безвыходность?

Мне кажется, нет способа или совета, одинакового для всех, и применимо старое житейское правило о каждом случае. Вот у нас с Вами, Оленька, один такой случай, выход как будто есть, но следует подумать и рассчитать, чтобы не получилось хуже. И прежде всего надо задобрить, обмануть вероятных сплетников, упрямое и опасное «общее мнение» – не забудьте, у Вас теперь имя. Но, конечно, главное – помочь Вашей маме, снять с нее заботы, успокоить, осчастливить тем, что Вы устроены, и преподнести Вашу удачу в безукоризненном виде. Знаю, Вы уже поняли, каково мое «предложение», улыбнулись зло, и я рад, что не должен ничего сказать Вам в лицо, что всё это написал и не услышу ответа. Вы сейчас до слез возмущены и считаете многое разгаданным:

«Вот как просто: он добивается всё того же – меня для себя – подошел с новой стороны, по-тонкому соблазняет – моей писательской судьбой и маминым мучением, самым для меня страшным – и я вынуждена с ним согласиться. Я лишаюсь свободы, потому что брак – это все-таки быть вместе, и, будучи вместе, я должна помнить, чем обязана, из благодарности жалеть и уступать. И даже если он искренно решил ни капельки себя не навязывать, не поверю – я знаю, как быстро он слабеет, как легко обращается ко мне за помощью».

Что ж, Вы правы, Оленька, я заслужил Ваше недоверие и не стараюсь спорить. Я побежден в борьбе с собой, и Вы измеряете мою безответственность и – подскажу Вам – жалкость этим поражением, а не той силой, с который мне пришлось столкнуться. Так рассуждают решительно все – и я первый – о других и только к себе справедливы. Это естественно: своего нельзя не заметить, а чужой душевной борьбы можно не увидать – она кое-как спрятана, показан плохой исход, и по нему судят. Пожалуй, так проще и умнее – не всё ли Вам равно, я сильный или слабый, боролся или нет, если чего-то не хватило, и не могу Вам не мешать. Видите, я сам признаю свою относительно Вас бесповоротную слабость и все-таки хочу вернуть доверие. Оленька, твердо обещаю Вам одно: после венчания мы разъедемся. Сперва для людей совсем недолго побудем вместе. Потом Вы останетесь в Париже – писать, а я переселюсь на юг – лечиться. Опять-таки для людей Вы меня как-нибудь навестите – и понемногу колея установится, и наша раздельная жизнь покажется правильной и законной.

Боюсь новых насмешек, что разблагородничался, что пытаюсь этим Вас тронуть и к себе расположить. Мне делается грустно от Вашего упорного сопротивления, но убедить должен – ведь я-то знаю свою правоту. Вернусь к самому началу: ни показного благородства, ни расчетливой низости в моем предложении нет. Мы двое – давнее мучительное неравенство. Я в нем – по-своему обиженная сторона, и только первый додумался, что есть выход – уравнять – одинаково выручающий нас обоих.

Ну, а теперь условимся о Вашем ответе. Если да, приходите – поговорим о нужных мелочах. Если нет, хочу быть один, очень настаиваю, и позвольте ничего не объяснять. Буду ждать три дня, потом уеду: у Вас «три дня на размышление».

Я устал, и Ваше присутствие, помогавшее писать, всё менее ощутимо. Обращаюсь, уже не зная, куда, мысли пустеют, слова не повинуются. Снова нет воздуха, и вдруг он обжигает горло. Тороплюсь окончить письмо и послать. За всё лишнее простите.