Том II

«Христианскость» Шатобриана – это нечто вроде европеизма мадам де Сталь, широта и терпимость, возможные только после многих уроков, после внимательного изучения своего и чужого.

Крайние взгляды Шатобриана и его всё же здравый практический смысл, свойственные большому числу людей того поколения, нашли философское выражение у другого знаменитого и непримиримого эмигранта – Жозефа де Местра.

Ближайшим другом и последователем мадам де Сталь был Бен-жамен Констан, спутник ее странствий по Европе, при всех правительствах либеральный оппозиционер, впоследствии творец аналитического романа.

Возвращаюсь к началу: сама революция новых писателей не дала. Доживали старые – Бернарден де Сен-Пьер, Бомарше, последний в изгнании в Гамбурге.

Следующее поколение – Ламартин, Бальзак, Жорж Занд, Стендаль – выступило в сравнительно спокойное время. Оно связано с Шатобрианом и мадам де Сталь, через них с дореволюционной литературой.

Правда, творчество их, по темам и широте охвата, стало возможно благодаря революции, которую идейно подготовили те же Вольтер или Руссо. Искусство передает жизнь и часто ее подталкивает.

Но сильная, несгибающаяся личность могла сохраниться только в эмиграции. В ней была среда, способная ценить. В ней была память о родной земле – живой, а не умерщвленной тираническим строем. В ней была гордость неподчинения и правоты.

В теперешних русских условиях предпосылки те же, пожалуй, с большей еще остротой. Революционный режим длительнее и беспощаднее. Эмиграция полнее вобрала элиту страны. Однако соотношение и выводы требуют обстоятельного разбора.

Ограничусь одной параллелью, французской, и буду надеяться, что эта параллель – символ.

У Мережковских – по воскресеньям

Вопрос модный и, в сущности, очень страшный – о русской литературной смене. «Там» всё больше зажимают рты. В интимном разговоре жаловался один советский писатель, имени которого, конечно, не назову, как теперь трудно оставаться писателем, то есть чтобы печатали и не запрещали. Прежде довольствовались лояльностью, сейчас – нужна активная пропаганда.

Чем яростнее «пропагандные» требования, тем, разумеется, ниже литературные качества. Там – истинная литература ушла «в катакомбы»; писатели, и официально признанные и другие, бескомпромиссные, отказывающиеся при такой цензуре печататься, где-то собираются, в глухо-замкнутых московских и «ленинградских» кружках. Там они читают совсем не то, что мы читаем в «Звезде» или «Красной Ниве». До широкой публики это «не доходит».

Не помню, когда и у кого за границей возник этот печальный вопрос о «смене». Одним из первых на него откликнулись Мережковские, со свойственной им живостью и каким-то особенным «чувствованием момента». Откликнувшись, они немедленно начали действовать.

Пожалуй, главное отличие Мережковских – Дмитрия Сергеевича и Зинаиды Николаевны Гиппиус – от большинства других русских писателей – в этой самой действенности. Они не только пишут, не только издают идеи, но и пытаются эти идеи как-то применить к жизни. В Петербурге у них – религиозно-философское общество (или они в религиозно-философском обществе), в Париже – «Зеленая Лампа».

В последние годы мне часто приходилось видеть Мережковских среди именно такой наполовину практической работы, и никогда я не мог понять, в ком именно из них двоих эта действенная сила и умение ею пользоваться заключены. То мне казалось, что Дмитрий Сергеевич, с его пророческим жаром, с общительным высоким пафосом, не может входить во все скучные мелочи и что Зинаида Николаевна предпринимает необходимые дипломатические шаги. То казалось обратное, будто 3. Н., умный, тонкий и скептический собеседник, брезгливо отворачивается от «мелочей» и будто Д. С. всё преодолевает напряжением своей воли.

Надо сказать, у Мережковских – необычайный культ воли. Вероятно, не одному молодому писателю выносился грустный приговор: «Талант есть, но не хватает воли – все это ни к чему и ничего из этого не выйдет».

Мережковские, в частности 3. Н., не стесняются быть строгими и справедливыми, вопреки общему мнению, что к литературной молодежи следует относиться снисходительно, что «излишней строгостью можно загубить молодое дарование». Зато лишь немногие так стараются отыскать эти самые «молодые дарования», как именно 3. Н., и потому так болезненно ее затронул вопрос о «смене».

Года четыре с половиной тому назад, случайным гостем, я сидел у них в маленькой столовой, которую знает весь русский литературный Париж. Говорилось о молодых людях, что-то пишущих, никому неизвестных, нигде не печатающихся. 3. Н. расспрашивала с необыкновенным участием и любопытством:

– Мы хотим, как в Петербурге, каждую неделю устраивать литературное чаепитие. Приходите в следующее воскресенье и приводите кого угодно. Единственное условие – чистота в смысле антибольшевизма.