Томъ пятый. Американскіе разсказы

«Я, конечно, сознаю, что демократы зло. Намъ, старшимъ мастерамъ, отъ нихъ вражда. Мы даже начальнику дороги жаловались, что изъ-за этихъ прокламацій, что молодежь читаетъ, развивается дерзость, непочтеніе къ старшимъ и къ мастерамъ. Они насъ ненавидятъ. Но я энергичный господинъ, демократовъ не боюсь. Напримѣръ, я помогалъ полицеймейстеру задерживать евреевъ, которые пріѣхали изъ Бобруйска. Смотрю — на вокзалѣ полицеймейстеръ шашку вынулъ: „Назадъ!“ Я тоже руки разставилъ, загородилъ дорогу. Стали ихъ обыскивать, но ничего не нашли. И хотя бы мы надъ ними сдѣлали разбой, такъ они на то арестованы, подъ подозрѣніе взяты. За такихъ начальство не стоитъ. А Хлумицкій, гадина, говорилъ, будто я Купина лавку разграбилъ, но я просто поѣхалъ за дѣтьми въ гимназію въ два часа. А въ лавкѣ у Купина и товару рублей на сто не было. Стоило бы мараться!..

У меня дѣти маленькія учатся, я зналъ, что они будутъ бояться. Отвезъ ихъ домой на извозчикѣ, потомъ въ четыре часа иду по Замковой улицѣ. Два старика тамъ, это меня возмутило. Ѣхали себѣ съ спокойной совѣстью и ничего не ожидали. Вдругъ три босяка съ дубовой ножкой отъ стола. И кричу: „брось!“ А они уже покатились съ дрожекъ. Я сказалъ городовому на углу: „Ты чего, такой сынъ, не видишь?“ А онъ говоритъ: — „Они уже ушли. Я ихъ, вправду, не вижу“. Потомъ я дальше пошелъ. Вижу, у монопольки сидитъ старикъ, весь въ крови, еврей. Я пошелъ къ нему, хочу взять его, завести во дворъ, обмыть. А онъ побѣжать отъ меня, видя во мнѣ русскаго и врага. Тутъ самоваръ, швейная машина, все разбитое, бутыль наливки разлита, будто кровь. Такъ худо смотрѣть. Потомъ дальше поворачиваю, идетъ босякъ, несетъ ручной сакъ. — „Ты, говорю, откуда это сперъ?“ — „А тебѣ что?“ — „Ахъ ты, такой сынъ, дай сюда!“ Бацъ его по мордѣ. — „Ковалевъ, сторожъ, отдай жандармскому, пусть заявитъ!“ Я это сдѣлалъ для назиданія своихъ дѣтей, пусть видятъ, что за кражи по мордѣ бьютъ. А дѣти говорятъ: — „Оставь, папа!“ А онъ такъ грубо отвѣчаетъ: — „А я развѣ одинъ, всѣ такъ!“ Думалъ, это изъ лавки Тамаркина, а оказывается, что отъ Перчаховской. А она на судѣ говорила: „Господинъ судья, скажите Плахину, пусть отдастъ мой чемоданчикъ!“ Непремѣнно я подамъ на нее за клевету.

Былъ на другой день въ мертвецкой, — продолжаетъ Плахинъ, — видѣлъ шесть евреевъ, а русскихъ — одного. У евреевъ головы палками поразбиваны, глаза изъ орбитъ выскочили. А русскій нищій. О немъ говорили, будто его взяли за конечности и разорвали. То я хотѣлъ посмотрѣть, но убѣдился, что этого не было.

Раненые тоже, молодой еврейчикъ, миловидный такой, весь пылаетъ, нога прострѣлена. Дядя его проситъ льду для него, а льду нѣту. Видѣлъ его потомъ безъ ноги на костылѣ».

Все, что разсказываетъ Плахинъ, красочно и правдоподобно. Очевидно, онъ много ходилъ по улицамъ во время предполагаемой «поѣздки за дѣтьми». Но отрицанія его ужъ слишкомъ громогласны.

— Я суда не боюсь! — повторяетъ онъ, — даже я свои услуги предложилъ одному мастеровому, что его видѣлъ въ пожарной командѣ. Тяжко его обвиняютъ, но я его вызволю.

Онъ говорилъ о Терещенкѣ, бывшемъ служителѣ пожарной команды, который обвиняется въ убійствѣ. Терещенко — завѣдомый громила. Кстати сказать, въ концѣ января его зарѣзали въ ночномъ притонѣ при дѣлежѣ какой-то новой добычи.

— А объ моемъ алибѣ засвидѣтельствовалъ тоже надежный человѣкъ, — сообщаетъ Плахинъ (слово alibi онъ произноситъ и склоняетъ по-русски), — что я совсѣмъ не былъ на погромѣ.

— Да вѣдь вы же были! — наивно возражаю я.

— Былъ, да не громилъ! — настаиваетъ Плахинъ.

Наша бесѣда, очевидно, совершила полный кругъ и грозить возвратиться къ своему началу.

— Знаете что, — предлагаетъ Плахинъ, — лучше я провожу васъ къ нему, онъ образованнѣй меня, всѣ газеты читаетъ…

Надежный человѣкъ засѣдаетъ въ одной изъ служебныхъ конторъ, тутъ же на вокзалѣ. Онъ такой же грузный, рыжій и грубый, какъ и самъ Плахинъ. Только лицо у него красное и глаза сѣрые на выкатѣ.

Мнѣнія свои онъ высказываетъ гораздо болѣе опредѣленно.

— Алибъ, какой алибъ? — говоритъ онъ отрывисто, — дали жидамъ взбучку, до новой Пасхи не забудутъ. Вотъ и алибъ!..

— И надо, ничего не подѣлаешь, — прибавляетъ онъ съ глубокимъ убѣжденіемъ.

— А за что?

— Да какже, — возражаетъ надежный человѣкъ, — они передъ погромомъ христіанскаго ребенка отравили!..

Это образованность въ стилѣ Паволакія Крушевана.

— Помилуйте, — продолжаетъ надежный человѣкъ, — они въ понедѣльникъ ночью насъ сжечь хотѣли. Моя жена ночевала въ вагонѣ, сбѣжались на вокзалъ женщины со Слободки съ дѣтьми, несутъ скарбъ. «Обходятъ насъ евреи съ лѣваго фланга; когда стемнѣетъ, придутъ насъ громить… Спасайте насъ!»… Даже стали посылать роту въ Любенскій лѣсъ на рекогносцировку, что тамъ засѣли демократы. А ротный командиръ построился, разсыпалъ цѣпи стрѣлковъ, пошелъ. Они, конечно, убѣжали. Но если бы не войско, они бы намъ устроили Мамаево побоище.

Очень можетъ быть, что эти слухи фабриковались именно здѣсь, въ этой пыльной комнатѣ, но теперь творчество забыто, и оба пріятеля твердо вѣруютъ въ боевую серьезность вокзальной тревоги.