Томление духа

Через неделю приват-доцент Слязкин официально считался женихом; невеста была очень юркая и очень опытная девица с красивыми воровскими глазами. Моложавая мать казалась ее старшей сестрой; у нее тоже были воровские глаза, и при разговоре с посторонними она опускала их, глядя на пол.

Слязкин писал Кириллу Гаврииловичу, на Волгу, восторженные письма:

«Предчувствие меня не обманывало: положительно для меня занялась заря новой жизни. Вы скоро узнаете тайну, которая буквально ошеломит вас. Судьба моя определилась навеки. Между прочим, и здесь, и в глухой провинции я говорил о вас, с той любовью, которую вы неизменно заслуживаете, и всюду ваше имя вызывало живой интерес. Я бесконечно радуюсь этому, как за наше общее дело. Новый пророк первым делом благословит женщин, ибо он войдет через ворота красоты».

Еще через две недели Михаил Иосифович покинул Вену и проездом в Палестину — остановился в Интерлакене.

Здесь он познакомился с католическим епископом. Это был дородный упитанный господин с крупным жирным лицом, без малейших острых углов. Он был похож на большую голую жирную гусеницу ивового древоточца. Беседовали они на французском языке и быстро сошлись. Умный епископ почуял в своем русском друге живую, жадную душу. Казалось странным, но на земле у Слязкина не было более близкого существа, чем этот рыхлый, близорукий человек, фамилию которого он поминутно забывал. Часто бродили они вдвоем, и иностранцы дивились странной паре.

Слязкин рассказывал епископу про Колымову, едва сдерживая слезы волнения.

— Я не расстаюсь с ее портретом ни на одну минуту, — сказал он. — Она всюду со мною, я везу ее в Палестину. Я сейчас вам покажу.

Он живо поднялся к себе в номер и вернулся с портретом.

— Что за удивительное лицо! — начал Слязкин закрыв глаза, словно собирался петь. — Светлый ангел поцелов… ммэ…

Вдруг, к величайшему изумлению епископа, приват-доцент вырвал из его рук карточку и трижды энергично плюнул:

— Тьфу! Тьфу! Тьфу! Это совсем не та. Действительно, в Вене я вставил в эту рамку другую карточку. Представьте себе: эта девушка была моей невестой! Я спасся в последнюю минуту, но эта история стоила мне свыше двухсот крон. Когда явится новый пророк, — а он уже бродит вокруг на цыпочках, — он первым делом проклянет женщин, извините меня, пожалуйста.

Однажды вечером, сидя на террасе отеля и слушая далекую нежную музыку, приват-доцент, чтобы сделать приятное епископу, сказал:

— Я не могу дольше жить в культурном мире среди безбожной интеллигенции. Я мечтаю — я положительно мечтаю уйти от мира и остаток своей жизни провести в монастыре.

Он ясно и умильно поглядел на собеседника.

— Благая мысль, — отозвался епископ, похожий на гусеницу.

— Я не знаю, как это осуществится практически. Кажется, необходимо сделать пожертвование?

— Церковь принимает добровольное жертвование, — качнув головой, согласился епископ.

— Много дать не могу, потому что я человек небогатый. В тиши монастыря я писал бы свои записки. Потому что дольше не могу быть с Яшевским. Разумеется, вы ничего о нем не слышали?

— Благое дело, — подтвердил священник. — Я к вашим услугам в любое время, дорогой друг.

Меланхолически свистела флейта далекого оркестра, изнывали мужской страстью скрипки… Слязкину мерещился мирный покой и то место, где он наконец будет у себя.

— Я все больше и больше думаю об этом, — сказал Слязкин, глядя детскими умными глазами. — В католичестве есть то, чего нет ни в одной религии — буквально! Может быть, осенью я вам дам более положительный ответ.

В том же отеле появился среднего роста пожилой господин с большой лысиной, острой бородкой в золотом пенсне. Он припадал на левую ногу, был похож на стареющего жуира и говорил с польским акцентом. Слязкин присмотрелся и узнал своего старого товарища по гимназии — Пржеховского.

— Извините меня, monsieur, что я обращаюсь к вам незнакомым образом, — сказал ему Михаил Иосифович. — Но я безусловно убежден, что мы с вами на «ты».

Пржеховский шумно и лживо обрадовался другу. «Ты» возобновили. Выпили вина.

— Чем ты занимаешься? — спросил Слязкин. — Но прежде, чем ты ответишь, позволь тебя поцеловать.

Они поцеловались, причем Пржеховский, обнимая друга, почувствовал непонятный для него запах райского яблока. Старый жуир поправляя золотое пенсне, ответил:

— Я бросаю камни.

— Ты бросаешь камни — чудесно! — восторженно согласился Михаил Иосифович, ничего не поняв и предполагая, что это какая-то аллегория.

— Я бросаю камни в реку, — продолжал поляк. — Мне сдан подряд очистить реку от камней. Я вынимаю их в одном месте и бросаю в другое — те же камни.

— Те же камни! А! — крякнул приват-доцент.

— И так я работаю восемнадцать лет. Все камушки чисто-начисто вымыты.

— Удивительно! — восторгался Слязкин. — Я никогда ничего подобного не слышал. Одни и те же камни!

— Не привозить же мне новые. Они то выше, то ниже течения, а реку надо чистить.

— И выгодно? — прищурившись спросил Михаил Иосифович.

— О, очень! — ответил улыбаясь поляк. — Очень — если бы не было на свете женщин. Сейчас я ищу компаньона, чтобы продолжать дело.