Тоня Глиммердал

Хороша малышка, думает Тоня, но кивает. Проклятая Хейди. И вдруг начинает говорить и рассказывает всё, что случилось в последние дни. Получается бесконечно долгая жалоба. Нильс слушает, кивает, иногда хмыкает. Это он так просто, а сам, конечно, не слушает, думает Тоня. Но когда она замолкает, Нильс передвигает языком вперед табак и говорит:

— Я помню день, когда она уехала.

Сейчас глаза Нильса обращены не на Тоню и не на пристань, а в прошлое. В тот день, тридцать почти лет назад, когда Нильс еще крутил баранку грузовика и жил в собственном доме вместе со своей Анной, а у Гунвальда была копна черных волос и слава самого сильного человека во всем Глиммердале.

— В тот день, когда уехала Хейди, ко мне пришел Гунвальд, — рассказывает Нильс, и голос его звучит уже не так плаксиво. — Я никогда не видел человека в таком отчаянии. Гунвальд так любил свою дочку, что этого никому не понять. А Хейди очень любила его…

— Неправда! Она от него уехала!

Тоня говорит таким же сердитым голосом, каким разговаривал с ней самой Гунвальд в больнице. Нильс снова задвигает языком шайбу табака поглубже и вдруг смеется.

— Это Гунвальд так говорит, а на самом деле всю кутерьму устроила Анна Циммерман. Приехала и увезла Хейди, как будто она чемоданчик: сдал — взял…

— Но Хейди согласилась с ней уехать! — с прежним напором говорит Тоня.

Нильс с большим трудом разворачивается, упирает в нее свои большущие глаза и спрашивает:

— А тебе разве никогда не хотелось уехать с мамой, а, глиммердалское шило?

Тоня съеживается на лавке.

Дни маминого отъезда. Мама пакует свой ноутбук и важные бумаги в красную непромокаемую сумку. Ее толстый свитер-душегрейка, пропахший морем. Папа, стоящий в дверях вместе с Чайкой-Гейром и по уши влюбленный. Мокрые после душа мамины волосы, они у нее до попы. Тоня всегда пытается представить себе, как всё устроено там на море, где мама будет распаковывать свои вещи. В маленьком домике. Или на большом судне. И еще она думает о том, через сколько времени папа в этот раз перестанет грустить из-за маминого отъезда и начнет радоваться, что она скоро приедет опять на побывку. Тоня никогда бы не смогла уехать от папы. Точно? А если бы мама предложила? Позвала с собой — съездить посмотреть, как там всё у нее на море? Неужели Тоня не поехала бы с ней, чтобы не быть здесь всё время девочкой без мамы?

— Может, иногда, — отвечает Тоня и смотрит на Нильса как побитая собака.

— Взрослые делают много глупостей, Тоня, я знаю, что говорю, — видишь, сам нализался с утра в будний день.

И он покачал головой, порицая свое поведение.

— Но самое важное знаешь что?

Он повернулся к Тоне:

— Дети ни в чем не виноваты.

На каждое слово Нильс ударяет пальцем Тоню по коленке, словно вколачивает в нее эту истину: дети-ни-в-чем-не-виноваты.

— В чем не виноваты? — спрашивает Тоня едва слышно.

— Ни в чем. Все глупости взрослые делают сами.

Нильс говорит с железной уверенностью в своей правоте.

Они сидят и долго молчат. Вокруг вопят чайки, о пристань бьются волны.

— И этого Гунвальд так никогда и не уразумел своей большой лохматой головой, — напоследок бубнит Нильс. — Хейди была тогда еще ребенком.

— Но она же согласилась уехать, — опять вспоминает Тоня, еще тише.

— А что ей было делать? — спрашивает Нильс. — У Хейди был талант к скрипке. Она могла дать отцу в этом деле сто очков форы. Как только Анна Циммерман поняла это, она решила забрать Хейди в Германию, чтобы та училась музыке по-настоящему. Ты вот лучше спроси Гунвальда, позвонил ли он хоть раз дочке, когда она уехала? Или, может, он написал ей хоть одно письмо? Или хоть раз навестил? Спроси Гунвальда об этом, Тоня.

Тоня съеживается еще больше.

— Спроси, спроси, — бормочет Нильс.

Тоня вспоминает историю о том, как Гунвальд запустил в стену стулом только потому, что дядя спросил, вернется ли Хейди когда-нибудь.

— Ох, наговорил я лишнего, — шепелявит Нильс. — Теперь уж будь добренька, проводи меня домой, не то моя ненаглядная Анна даст мне по башке скалкой, — мямлит Нильс и озабоченно трет голову, сплевывая табак.

Доставив Нильса к социальным домам, Тоня в глубокой задумчивости бредет через деревню к себе в Глиммердал. Ноги у нее заплетаются.

От размышлений ее отвлекает окрик Тео. Он стоит перед своей парикмахерской и курит.

— Разве ты не бросил курить? — спрашивает Тоня.

— Бросил, — отвечает Тео. — Но щенки Метиссы меня доконали. Это всё Юнов бастард, он виноват, что они такие страшненькие, — почти кричит он. — А теперь подросли и всюду лезут.

У Тони в голове нет места для еще одной проблемы, тем более для проблемы с собаками. Но Тео уже тащит ее внутрь парикмахерской.

— Вон, полюбуйся!

Изящная белая Метисса, чистопородная выставочная гордость Тео, лежит в углу в коробке, а рядом с ней топчутся пять малюсеньких щенят. У Тони одно желание — выскочить за дверь, но, сама не зная почему, она вдруг берет на руки одно из этих странных разномастных созданий.

— Забирай его! — говорит Тео. — Я его тебе отдаю.

Тоня в ужасе отстраняет от себя щенка. Он машет в воздухе лапами, он еще совсем кроха.

— Бери, бери, — говорит Тео.

— Да я не хочу!