Тоня Глиммердал

Это не просто — взять и позвонить человеку, если ты не звонил ему тридцать лет. Тоня это понимает.

Это трудно, неприятно, невозможно. Но Гунвальд должен.

Гунвальд мечется по кухне, как лось в клетке. Рука то ерошит волосы, то трет грудь, то рубит воздух. Он не может. Это немыслимо. Он чувствует, что сейчас у него будет инфаркт, объясняет он.

— Если ты подождешь еще тридцать лет, лучше не станет, — сурово откликается Тоня-Грохотоня.

Но Гунвальд вышел из берегов и бушует.

— Хейди не хочет, чтобы ее нашли. Ты сама слышала, что Сигурд сказал! — кричит он.

Гроза Глиммердала топочет ногами — так, что портреты Гунвальдова дедушки и красавицы Маделены Катрины Бенедикты падают на диван.

— Хейди всю жизнь ждет, что ты ей позвонишь! Ты ей папа, черт возьми!

Тогда Гунвальд сдается и берет трубку.

Тоня не подозревала, что Гунвальд может так дрожать. Она сидит рядом с ним на диване и держит его за свободную руку, пока он набирает номер на старом большом телефоне. Раздается гудок. Ни Гунвальд, ни Тоня не дышат. Второй гудок. Тоня сглатывает, Гунвальд немного шевелится. Третий гудок, и на том конце прорезывается звук.

— Алло! — снимает трубку Хейди.

Тело Гунвальда застывает как вилка.

— Алло! Кто это? — спрашивает Хейди.

Тоня толкает Гунвальда в бок и смотрит на него в упор. Он открывает рот, но не издает ни звука.

— Гунвальд! — шепчет Тоня в отчаянии и трясет его.

Он открывает и закрывает рот три раза. А потом роняет трубку на рычаг.

Тоня не может в это поверить. Она таращится то на Гунвальда, то на телефон.

— Вот балда! — вырывается у нее. — Почему ты ничего не сказал?

Гунвальд положил локти на стол и спрятал лицо в огромные ладони.

— Я не знаю, что сказать, Тоня. Не знаю, как сказать.

Он совершенно раздавлен. Тоня в отчаянии. Она смотрит в окно. Что теперь делать? Всё так трудно. Потом она оборачивается и долго смотрит на Гунвальда. Потом встает на своем стуле, снимает со стены скрипку и кладет на стол перед ним.

— Играй!

Тоня Глиммердал еще раз набирает номер и, услышав уже немного раздраженный голос Хейди, кивает Гунвальду. Потом поднимает руку с телефоном и вытягивает ее одновременно с тем, как старый тролль Глиммердала касается смычком струн.

Тоня много раз слышала, как Гунвальд играет. Всю жизнь, сколько она помнит, его музыка была в воздухе вокруг нее. Но она никогда не слышала, чтобы Гунвальд играл так, как сейчас. Он стоит посреди кухни, как всегда. Волосы растрепаны, как обычно. Но звуки, которые он извлекает из скрипки, не похожи ни на что. Он как будто бы играет сердцем. Он играет для Хейди. Играет долго. Гунвальд играет всё, что в нем накопилось.

Когда он перестает играть, наступает тишина, которой Тоня тоже не может припомнить. Дрожа, она подносит трубку к уху.

«Ту-ту-ту…» — раздается в телефоне.

Хейди бросила трубку.

Глава тридцать первая, в которой все, кроме Уле, идут в церковь

— Нет, нет и нет! Не хочу!

Уле стоит в углу кухни. Он надел рубашку с галстуком, но на этом всё застопорилось. Он не собирается идти на службу в церковь. Ни за какие коврижки.

— Хор будет петь, а Гунвальд — играть. Это круто, — настаивает Тоня.

— Я знаю, я в церкви бывал, — отвечает Уле. — Ничего не круто, скука смертная.

Тоня вздыхает, а Уле берет со стола большой нож для резки хлеба и делает выпад в воздух.

— Я останусь стеречь дом, — говорит он.

— Как знаешь, — пожимает плечами Тоня.

Перед церковью в Барквике очень красиво. Желтые нарциссы сияют на солнце. Тоня заметила, что все радуются, завидев в руках у Гунвальда скрипку. Только Гунвальд не улыбается. Он стоит и греется на солнце, у него скрипка в руке и сутулая спина. С тех пор как он вчера услышал короткие гудки в трубке, он не сказал и десятка слов.

Увидев, что все вошли в церковь, Тоня берет его за руку.

— Гунвальд?

— А?

— Во всяком случае, ты позвонил.

Они оба останавливаются. Гунвальд приседает на корточки, отчего у него хрустит в поломанной ноге, и кладет огромные ручищи Тоне на плечи.

— Что бы я без тебя делал, Тоня Глиммердал?

Тоня пожимает плечами, но не может ими пошевелить — такие у некоторых тяжелые руки.

— Ты бы, наверно, сдох, — говорит она.

И Гунвальд смеется.

— Скорей всего, — хохочет он. — Скорей всего.

И они входят в церковь.

Тоня любит бывать в церкви. Здесь можно тихо и спокойно устроиться себе наверху на хорах и смотреть на всё странное и красивое вокруг. Она садится, уперев подбородок в перила, и глядит на головы внизу. Она видит Брура, Гитту и их маму, видит папу, маму и теток. Дедушка с бабушкой тоже приехали, и попозже вечером будет большой праздник. Тоня радуется. Гунвальд сыграл уже несколько раз. Его костюмные брюки смотрятся еще короче, чем всегда, но он немного причесал волосы.

И вот последний псалом, который все должны петь хором: «В пасхальное утро уходит печаль». Тоня выводит эту строчку так, чтобы ее все слышали, и внезапно чувствует, что кто-то стоит у нее за спиной. Чувствует — и всё. Она удивленно оборачивается и в тени под лестницей видит человека. Большого человека.

— Хейди, — шепчет Тоня, разинув рот.