Тонкая работа

Санитары схватили меня под мышки и подняли с постели. Сестры меня так приплюснули, что теперь, когда я встала вертикально, мне казалось, я лечу. А на самом деле меня волокли под руки: на следующий день я обнаружила ссадины и царапины на пальцах ног. Но как меня тащили с нашего этажа вниз, в полуподвал, — этого я уже не помню. И как миновали «тихую» комнату, и дальше — по темному коридору — туда, где была ванна, не помню. Помню шум воды, бьющей из кранов, холод плит под ногами, но все это смутно. Но что я хорошо запомнила, так это деревянную раму, к которой меня привязали за руки и за ноги, а потом с помощью лебедки стали раскачивать над водой; я судорожно вцепилась в ремни, пытаясь высвободиться.

Еще помню, как падала, когда отпустили колесо, и как дернулась, когда его остановили, как ледяная вода сомкнулась над моим лицом, а потом хлынула в нос и в горло, едва я попыталась вздохнуть, и как выдавливала ее из себя, кашляя и задыхаясь.

Мне казалось, меня повесили.

Мне казалось, я умерла. А меня подняли из воды и снова окунули. Минута над водой, минута в воде. И так пятнадцать раз. Пятнадцать мучительных содроганий. И столько же раз я прощалась с жизнью.

А больше я ничего не помню.

…Наверное, я умерла. Я лежала в кромешной тьме. Я не видела снов. Я не думала. Нельзя сказать, что это была я, потому что я была — никто. Может, после того, что случилось, я была уже не совсем я. Потому что, когда я проснулась, все вокруг изменилось. Меня одели в прежнее платье и в прежние ботинки и отвели в прежнюю мою комнату — я шла за ними послушно, как овечка. Тело мое все было покрыто синяками, горело огнем, но я этого словно не замечала. Я не плакала. Я села и, как прочие дамы, уставилась в пустоту. Поговаривали о том, чтобы надеть на меня холстинные наручники на случай, если будет новый припадок, но я лежала так тихо, что они отказались от этой мысли. Сестра Бекон поговорила обо мне с доктором Кристи. Глаз ее был подбит, и я предположила, что, оставшись со мной наедине, она изобьет меня — но, думаю, я бы стойко выдержала побои. Но, кажется, и она изменилась, как и все вокруг. Она глядела на меня как-то странно, и когда в ту ночь я лежала, уставясь перед собой, тогда как другие дамы зажмурились, она подошла ко мне.

— Ну как, все в порядке? — спросила она ласково. Глянула на соседние кровати, потом снова на меня. — Все ничего, а, Мод? Позабавились, да? Всем нам тут время от времени нужно встряхнуться, не то с ума сойдем…

Я отвернулась к стене. Думаю, она еще следила за мной. Но мне было все равно. Все мне теперь стало безразлично. Прежде я была постоянно на взводе. Только и думала что о побеге, и вот где очутилась в результате. Теперь же миссис Саксби с мистером Иббзом, Джентльмен и даже Мод казались мне далекими и расплывчатыми, словно в тумане. Словно мысли мои окутало дымом или кто-то задернул перед ними тяжелую штору. Когда я мысленно попыталась вновь пробежаться по улицам Боро, я поняла, что не знаю дороги. Никто здесь, кроме меня, не знал этих улиц. Если заходила речь о Лондоне, дамы вспоминали места, где проходила их светская юность, но это был какой-то другой город, о нем я понятия не имела, для меня он был все равно что Бомбей. Никто здесь не называл меня настоящим именем. Я стала откликаться на «Мод» или «миссис Риверс», порой мне казалось, что я и впрямь Мод, раз все они так считают. А иногда мне снились сны — не мои сны, а ее, а еще я вспоминала «Терновник» и то, что говорила и делала она, но так, словно это были мои собственные слова и поступки.

Сестры — все, кроме сестры Бекон, — стали со мной после ночи в ванной еще строже. Но я привыкла к тычкам и затрещинам. Привыкла видеть, как бьют других дам. Ко всему привыкла. И к постели, и к ярко горящей керосиновой лампе, к мисс Уилсон и миссис Прайс, к Бетти, к доктору Кристи. И пиявки его меня уже не так пугали. Но мне их почему-то не ставили. Он сказал, что, раз я называю себя Мод, это доказывает не то, что я иду на поправку, а что болезнь моя перешла в другую стадию и может возобновиться. Но пока не возобновилась, меня решили не лечить, так что на время меня оставили в покое. Однако поговаривали, что он теперь вообще остерегается кого-либо лечить, поскольку даму, изъяснявшуюся по-змеиному, он так прекрасно вылечил, что мать забрала ее домой, а еще две дамы скончались, а от этого денежное содержание заметно сократилось. Теперь каждое утро он щупал мой пульс, заглядывал в рот и отходил. В спальнях он теперь не задерживался, поскольку воздух там стал спертый, не продохнуть. Мы же, разумеется, проводили в них большую часть времени, я и к этому постепенно привыкла.