Тонкая работа

Суд начался очень скоро. До этого я проводила ночи уже на Лэнт-стрит, лежала без сна на старой своей кровати, иногда заходила Неженка, ложилась рядом со мной, чтобы я не была одна. Из моих старых знакомых только она и приходила: потому что, конечно же, все остальные думали — из-за слухов, которые ходили раньше, — что я обманщица. Говорили, что я сняла комнату в доме напротив мастерской мистера Иббза и неделю жила там тайно, что-то вынюхивала. Зачем мне это было надо? Тогда кто-то сказал, что видел, как в ночь убийства я бежала по улице и глаза у меня были безумные. Вспоминали про мою мать, говорили про дурную кровь, которая передается… Никто больше не называл меня храброй, говорили: дерзкая. Еще: что не удивились бы, если бы именно я всадила нож, в конце-то концов, а миссис Саксби, которая любила меня как дочь, хотя я оказалась недостойной, взяла на себя мою вину.

Когда я шла по Боро, вслед мне неслись проклятия. Однажды незнакомая девочка бросила в меня камень.

В другое время я бы из-за этого страшно переживала. А теперь мне было все равно. Я думала только об одном: чтобы как можно чаще видеться с миссис Саксби. Они держали ее в тюрьме на Хорсмангер-лейн. Там я и проводила все дни напролет — сидела на ступеньке у ворот, если было рано и еще не пускали, беседовала с надзирателями или с человеком, который вел ее дело в суде. Один приятель мистера Иббза нашел его для нас: сказал, что он постоянно спасает от виселицы даже самых закоренелых злодеев. Но мне честно признался, что наше дело неважное.

— Самое большее, на что мы можем надеяться, — сказал он, — что судья примет во внимание ее преклонный возраст и сжалится над ней.

Я говорила ему, и не раз:

— А вдруг можно доказать, что она невиновна?

Он качал головой.

— Где доказательства? — говорил он. — Кроме того, она сама призналась. Зачем ей было это делать?

Я не знала, и мне нечего было ему ответить. После этого он оставлял меня одну у тюремных ворот — шел быстро, не оглядываясь, выходил на улицу и подзывал экипаж, а я смотрела ему вслед, сжав ладонями виски, потому что и его крик, и стук копыт, и скрип колес, и движение людской толпы, и даже булыжники под моими ногами причиняли мне боль. Все причиняло боль, казалось чересчур громким, чересчур быстрым, чересчур пронзительным. Много раз я останавливалась и вспоминала Джентльмена, как он зажимает свою рану рукой, смотрит ошарашенно на наши такие же безумные лица. «Как же так получилось?» — сказал он. Вот и мне хотелось сейчас сказать всем, каждому встречному: «Как же это случилось? Почему? Как вы можете тут стоять и просто смотреть на меня?..»

Я бы писала письма, если бы умела писать и знала бы кому. Я бы пошла к дому того человека, которого назначили в судьи, если бы знала, где этот дом. Но я ничего такого не сделала. И если и было мне какое-то утешение — то рядом с миссис Саксби и в тюрьме, хоть и была она мрачной и унылой, — по крайней мере, в тюрьме было тихо. Я проводила там больше времени, чем мне было положено, и все по доброте надзирателей: наверное, они думали, что я совсем юная и несмышленая.

— Ваша дочка пришла, — говорили они, отпирая камеру.

И каждый раз она вскидывала голову и быстро пробегала глазами по моему лицу или беспокойно поглядывала мне через плечо, словно не верила, что меня снова к ней впустили и что разрешат еще остаться. Так я думала тогда.

Она силилась улыбнуться.

— Девочка моя. Одна?

— Одна, — отвечала я.

— Ну и хорошо, — говорила она чуть погодя и брала меня за руку. — Правда? Только ты и я. Это хорошо.

Она молча держала меня за руку. Разговаривать не любила. Когда, особенно в первое время, я плакала, бранилась и просила ее отказаться от признания, от моих слов она так расстраивалась, что я начинала опасаться за ее здоровье.

— Не надо, — говорила она, лицо ее делалось бледным и словно застывшим. — Я это сделала, и точка. И больше не хочу об этом слышать.

Я помнила эту ее странность и сидела молча, только поглаживала ее пальцы. Каждый раз они казались мне все тоньше. Надзиратели сказали, что она не притрагивается к еде. Смотреть, как истончаются эти могучие руки, было мучительней всего: мне казалось, что все, что идет не так, исправится, как только руки миссис Саксби снова станут сильными и красивыми. Все деньги, какие еще оставались в доме на Лэнт-стрит, я потратила на то, чтобы найти адвоката, но все, что мне удавалось теперь выручить в долг или под заклад, я тратила на еду, которая, на мой взгляд, могла ее порадовать: креветки, например, или сервелат, или пудинг. Однажды принесла ей леденцовую мышку — думала, она вспомнит те времена, когда брала меня к себе в постель и рассказывала про Нэнси из «Оливера Твиста». Однако она, кажется, не вспомнила: взяла и не глядя отложила в сторону, сказала, что потом попробует, — она все время так говорила. В конце концов надзиратели посоветовали мне не тратить денег попусту. Всю еду она передавала им.