Тонкая работа

Я быстро подхожу и хватаю все это — цепочка змейкой скользит мне в ладонь. Если бы она соскользнула на пол!.. Но она не соскальзывает. Ключ от двери раскачивается как маятник. Бритва оказывается куда увесистей, чем мне представлялось, лезвие раскрыто, торчит под углом. Я еще чуть разгибаю его и подношу к свету: оно должно быть острым — потому что мне нужно острое. Как раз подходит. Поднимаю голову. В зеркале над камином, среди теней, я вижу свое отражение, свои руки: в одной ключ, в другой бритва. Ну чем не аллегория «Обманутое доверие»!

В занавесях над дядиной кроватью — щель. Тусклая полоска света — да и то сказать, какой свет, один намек, — падает ему на лицо. Никогда еще я не видела его спящим. Он кажется маленьким, как ребенок. Укутался в одеяло до подбородка. Дышит с открытым ртом, шлепает губами. Он видит сон — черные буковки или красный сафьян, шагрень, бархат. А может, перебирает корешки. Очки его, сложив дужки, как руки крест-накрест, покоятся на столике у изголовья. Под ресницами глаз блестит, слезится. Бритва нагрелась в моей руке...

Но это не то, что мне надо. Пока, во всяком случае. Я стою над ним с минуту, потом разворачиваюсь и ухожу. Возвращаюсь тем же путем — тихо, осторожно. Выхожу на лестницу, иду к библиотеке, а войдя, запираю за собой дверь и зажигаю лампу. Сердце глухо стучит. Меня подташнивает от страха и от сознания того, что мне предстоит сделать. Но время не ждет, и надо действовать. Я подхожу к дядиным шкафам и открываю стеклянные дверцы. Начинаю с «Просвещения Лауры» — первой книги, которую он дал мне прочесть. Я беру ее, открываю, швыряю на письменный стол. Раскрываю бритву до упора. Лезвие жесткое, разве что кончик гнется. Но, видно, так надо, чтобы лучше резать.

И все же трудно, почти невозможно — заносить острие над чистым, беззащитным бумажным листом. Особенно в первый раз. Мне кажется, книга закричит — и меня остановят. Но она не кричит — вздыхает, словно только и ждала, когда ее растерзают. И когда я слышу этот вздох, рука моя разит смелее и увереннее.

Вернувшись к себе, застаю Сью у окна, она стоит, заламывая руки, извелась, ожидая. Пробило полночь. Она думала, я не вернусь. Заблудилась. Но упрекать не упрекает — так рада, что я объявилась.

— Вот ваш плащ, — говорит она. — Застегните скорее. Берите сумку. Не эту, она для вас тяжела. А теперь пора идти.

Она думает, я нервничаю. Прикладывает палец к губам: молчите, мол. Говорит: «Держитесь». Потом берет меня за руку и ведет за собой по коридорам.

Она ступает тихо, как вор. Подсказывает, куда идти. Ей и невдомек, что совсем недавно я стояла, легкая как тень, над дядиной постелью. Мы спускаемся по черной лестнице, ступеньки здесь не покрыты ковровой дорожкой — мне вся эта часть дома, с голым дощатым полом, совершенно незнакома, и она держит меня за руку, пока мы не подходим к двери полуподвала. Тут она ставит на пол свою сумку, смазывает жиром ключ и задвижки — чтобы легче открывались. Ловит мой взгляд и подмигивает, как мальчишка. У меня сердце падает.

Потом дверь открывается, и она выводит меня в ночь, парк кажется мне незнакомым, да и сам дом странный какой-то — потому что никогда прежде я не выходила в такой поздний час, видела ночной парк лишь из окна гостиной. Интересно, если бы я сейчас там стояла, увидела бы я, как Сью тащит меня через лужайку? Может, я тоже казалась бы плоской и бесцветной, как деревья, трава, как камни на дорожке или как подрезанный плющ? На секунду замедлив шаг, я оборачиваюсь, чтобы посмотреть на окно — уверенная, что вот-вот в нем мелькнет мое лицо. Потом смотрю на другие окна. Неужели никто не проснется, не хватится, не позовет назад?

Никто не проснулся, не позвал. Сью тянет меня за руку, и я покорно иду за ней. У меня есть ключ от калитки: когда мы выбираемся наконец наружу, я запираю за собой калитку, а ключ летит в камыши. Небо над рекой чистое и ясное. Мы укрылись в тени, стоим и молчим — две Тисбы, ждущие Пирама. От луны река наполовину серебристая и светлая, наполовину черная.

Он держится черной полосы. Лодка с низкой осадкой, темная, узкая, с задранным носом. Лодка из моих сновидений. Я вижу, как она подплывает, чувствую, как рука Сью рванулась из моей, отхожу от нее, подбираю брошенный с лодки канат и даю ему руку: он усаживает меня в лодку. Она садится рядом, вид у нее растерянный. Он отталкивается от берега веслом, она хватается за борт, мы разворачиваемся, и течение подхватывает нас.

Никто не промолвил ни слова. Сидим недвижно, один только Ричард машет веслом. Мы тихо плывем по течению, каждый — к своему страшному будущему.