Тонкая рябина

— Понятно, Владимир Александрович. Давайте-ка букет сюда. Я его в воду положу… До поезда еще много, а он у вас в руках повянет.

В дверь позвонили, и дворничиха, держа в руках букет роз, пошла открывать.

В переднюю разом, отстраняя тетю Грушу, вошли два человека в штатском, третий остался на площадке.

— Гражданин Радин? — шагнув к хозяину, удивленному такой бесцеремонностью, спросил один из вошедших.

— Да… а кто вы? — еще не понимая случившегося спросил Радин.

— НКВД. Вы арестованы. Вот ордер на арест, — протягивая какой-то документ, быстро произнес второй. И сейчас же, не давая ему прийти в себя, спросил: — Оружие есть? — и с профессиональной ловкостью обшарил карманы на его груди и брюках.

— Позвольте… какой арест…. За что? — проговорил ошеломленный Радин.

— Тихо! — предостерегающе скомандовал второй. — Стойте на месте. Вы кто будете, гражданка? — обратился он к растерявшейся тете Груше.

— Дворничиха, — глядя округлившимися от страха глазами, еле выговорила она.

— Будете понятой при обыске. Я вас спрашиваю, гражданин, оружие имеется?

— Какое оружие… Вы что, с ума сошли? — обретя дар речи, возмущенно закричал Радин.

— Тихо, я говорю, гражданин Радин… Ордер на арест я вам показал, а виноваты вы или нет, разберут там.

Обыск длился недолго, не больше получаса. Перевернув постель, вывернув чемодан, раскидав книги и белье, агенты забрали рукописи, письма и черновые записи Радина.

— Распишитесь, гражданка, тут, — сказал один из них тете Груше, все еще судорожно сжимавшей в руке букет пышных красных роз.

Дворничиха дрожащими руками вывела свою фамилию в указанном месте и жалостливо поглядела на бледного, поникшего Радина.

— К ним жена приезжает… Через час здесь будет, — прошептала дворничиха.

Агентов это касалось мало.

— Бывает! — небрежно кинул один из них. — Теперь, гражданка, мы запечатаем квартиру и вы никого сюда без нас не пускайте. Идите, гражданин, — обратился он к Радину.

— Да как же так? Как это можно, ведь я же не повинен ни в чем.

— Идите, гражданин, вперед и не разговаривайте. Обыск окончен.

Агенты опечатали сургучной печатью дверь и под испуганные, соболезнующие взгляды соседей свели Радика вниз к автомобилю. Спустя час он уже был в одиночной камере.

Восемь долгих дней и ночей он провел в узкой темной щели, именовавшейся одиночной камерой. Кто и для чего строил такую узкую, крохотную комнатенку-нору без окон и света? И зачем надо было сажать в нее человека, только заподозренного в чем-то? Это первое, что должно было прийти в голову каждому, кто в качестве туриста или любопытного мог бы когда-нибудь позже осматривать эти страшные одиночки. Но Радин думал о другом. Как там Соня? Что теперь будет с нею? Может, и ей грозит то же… Но почему, почему? Ведь она же еще не жена ему. Страх за Соню вытеснил все другие чувства.

А дни шли, и кроме безмолвного, как кирпич, надзирателя, то приносившего ему жалкую еду, то подолгу глядевшего в «глазок», никого и ничего не была.

Стены камеры давили, тишина угнетала, воздух был сырым и спертым.

«Как в могиле… — думал Радин. И опять в отчаянии повторял: — Соня… Соня… Только бы знать, что ее минула эта чаша».

Шли дни, а его не вызывали. «Точно забыли обо мне», — в ужасе думал Радин. Вскочив с пола, он кидался к окованной железом двери и долго стучал в нее кулаками, потом, отбив пальцы, — ногами, но никто не являлся. И только время от времени в «глазок» посматривал «немой» надзиратель. Отчаяние, страх и неожиданная жалость к себе охватывали Радина. Он бился головой стены, кричал, выкрикивал даже ужасные ругательства, но стены одиночки молчали.

Если бы не мысли о Соне, о ее судьбе и крохотная надежда на справедливость, Радин разбил бы себе голову о стены одиночки. Но жизнь всегда сильнее смерти. А любовь вселяла надежду.

«Ведь разберутся же они… Ведь я же ничего плохого не сделал… За что меня могут осудить? Конечно, разберутся», — думал Радин, и ему снова хотелось жить. Только на девятые сутки Радина под конвоем привели на допрос. Всего ожидал он — доноса, клеветы, неосторожно сказанного слова, политического анекдота… Но то, что ему сообщил следователь, лишило его дара речи.

— Вы шпион, — безапелляционно заявил следователь. — Расскажите без утайки, кто завербовал вас, за сколько и с кем вы встречались на границе, когда ездили в Бугач под видом командировки.

Спустя час его привели обратно в одиночку. Но теперь это был другой Радин, ясно осознавший, что ни о каком выходе на свободу не могло быть и речи.

Ни слова, ни доводы, ни логика, ни ссылки на документы и уже напечатанный в журнале очерк здесь не имели никакого значения.

Следователь не слушал его. Он требовал одного — признания вины и полного отчета в том, кто и как сделал Радина шпионом.

— Я такой же шпион, как и вы, — возмутился Радин. Но следователь только ухмыльнулся.