Тонкая рябина

— Я ведь и семью люблю. У меня Маша — вторая, первая жена четыре года как умерла. Под Вологдой дочка, ей десять лет, в деревне у бабки живет. Марья Ивановна ее как свою любит, может, даже поболе меня. Каждое лето с собой на курорт то в Крым, то в Сочи, а то еще куда берет, по два-три месяца с нею в городе или деревне живет, так ее дочка, Анютка, мамой называет. Вот она какая душа, Марья Ивановна, ласковая да добрая. Я ей предлагал — возьмем Анютку сюда, пусть вместе с нами живет, и тебе веселей, и ей лучше будет. Так знаешь, что она сказала, а? — Он снова оглянулся на дверь и зашептал на ухо Радину: — Избави, говорит, бог, сюда… чтобы ребенок на море слез и ужасов насмотрелся… Неужели ты, говорит, не понимаешь, что ты, взрослый, или с ума от всего сойдешь, или ожесточишься сердцем и перестанешь быть человеком. Видал, как? — засмеялся Темляков. — Она, брат, с сердцем, только закалки деловой нет. Добрая, но… баба, — махнул рукой «Иван Грозный». Секунды две он благодушно улыбался, затем насторожился и строго сказал:

— Ты это тоже забудь, и про Марью Ивановну, и про Анютку, и про все… ровно ничего и не было… Понятно?

— Ничего и не было, гражданин начальник. Я даже не пойму, о чем вы говорите, — спокойно ответил Радин.

— Ох и хитер, сукин сын, писатель! Умница, молодец… А теперь работай, а я пойду по территории.

Хорошо быть расконвоированным, идти по территории, куда тебе вздумается, заходить в любое отделение лагеря не как ведомый часовым узник, а как почти свободный медработник. Радин первые дни не мог поверить своему счастью. А спустя неделю «Иван Грозный» приказал включить его в число нескольких работников больницы, коим было разрешено в случае вызова и необходимости выходить за пределы лагеря для оказания медицинской помощи жителям соседних поселков — Березняки, Мурино и рабочей слободки имени Октябрьской Революции.

Наконец и работа по приведению в порядок библиотеки подошла к концу.

— Разрешите доложить, гражданин начальник, — как-то утром сказал он Темлякову.

— Ну, докладай! — обтирая губы салфеткой, разрешил тот.

— Заканчиваю библиотеку. Все сделано, и по тематике, и по алфавиту, и по классификации.

— Чего тебе не терпится? Плохо здесь, что ли? — недовольно перебил его начальник.

Мария Ивановна, перестав есть, тоже смотрела на Радина.

— Никак нет, гражданин начальник. Когда я здесь, для меня это самые светлые минуты за последние годы…

— Так чего рвешься, куда спешишь? Все равно на волю рано, еще годик-полтора тебе причитается, — засмеялся «Иван Грозный».

— Просто неловко как будто, — Радин замялся.

— Ну, ну… — подбодрил его хозяин.

— Ну, вроде обманываю вас, пытаюсь затянуть работу…

— Ух, какой честный и дурак! — обрезал Темляков. — Ты думаешь, я не вижу, что дело к концу идет, а?

Радин молчал, Мария Ивановна улыбнулась.

— Вижу… А я вот хочу, чтобы ты еще в чистоте да тепле побыл, кофе да чай попил, понятно тебе? Ты хоть и заключенный, а человек честный, и мне это нравится, с тобой когда и поговорить охота, потому что ты образованный, лейтенантом был, книги писал… Чего это я тебя в барак обратно; пущу?

— Вы, может быть, больше хотите медициной заняться? — пришла ему на помощь Мария Ивановна.

— Очень хотел бы.

— И без тебя помощников смерти хватает. Ишь, какой профессор нашелся, — равнодушно сказал «Иван Грозный». — Ну ладно, приходи сюда, теперь два раза в неделю, и продолжай возню с книгами, а в лазарете работай с утра и до вечера, как все.

— Покорнейше благодарю, гражданин начальник, — обрадовался Радин.

— Ну, а за твою честность, писатель, скажи, чего б хотел… Я человек добрый, справедливый, ежели хорошему человеку надо помочь — помогу.

Радин молча глядел на благодушное, совсем не похожее на обычно хмурое, насупленное лицо начальника лагеря.

— Ну, говори.

— Письмо жене хотел бы послать, — тихо сказал он, — отсюда нельзя, а она уже два года, как в полном неведении…

— Нельзя! Чего нельзя, того и не проси, сам знаешь — запрещено, без права переписки… Ну и жди своего срока, — вставая, оборвал разговор Темляков.

Радин вздохнул.

— Нельзя! — категорическим тоном повторил «Иван Грозный».

— Можно, — остановила его Мария Ивановна. — Через три дня я еду с нашей дочкой в Кисловодск. Завтра поеду за ней в Вологду, в деревню. Напишите письмо и передайте мне, а я его отошлю из деревни или с Кавказа.

— Марья, не дури! Раз нельзя, значит, нельзя!

— А ты ничего не знаешь, не видел, да и письмо будет послано далеко отсюда… А вы, товарищ Радин, не пишите ничего лишнего.

— Только что жив и что через полтора года буду свободен, — поспешно сказал Радин.

— Маремьяна старица за весь мир печалица, — хмуро произнес Темляков. — Только помни, ничего ни я, ни Марья Ивановна не знаем, не ведаем… и ни слова, где ты, что с тобой, какая жизнь… понятно? — сердито буркнул он и вышел из комнаты.

Радин тут же, в библиотеке, написал короткое письмо.