Тонкая рябина

Через минуту, молодые, счастливые, они сбегали по лестнице в город. Им нравилось все: и пожилой швейцар, распахнувший дверь, и залитая солнцем улица Гоголя, и дома, и вообще вся жизнь шумного города — все было частицей их счастья. Стальной гранит набережной, неторопливые воды спокойной Невы, адмиралтейская игла, мост и катера навевали неторопливые, размеренные мысли.

Радин гладил пальцы женщины, молча смотревшей на тихие воды Невы, на громаду домов, теснившихся на том берегу.

— Как странно. Всюду движение, люди, жизнь, а мне кажется, что мы одни, что все остальные только фон… — сказал Радин.

Свежий ветерок чуть трепал ее волосы. Влажный запах реки, подернутой дымкой тумана, и горячее солнце разморили их. Они молча сидели у самых вод могучей Невы, и, казалось, только река была свидетелем их первой спокойной встречи.

— Давай покатаемся на лодке, — предложил Радин.

Они сошли к лодочной станции. Он первый спрыгнул в лодку и, качнувшись, чуть не искупался в мутноватой воде. Софья Аркадьевна прямо присела от смеха.

— Эх вы, горе-капитан… Так мы ко дну пойдем.

— Зато вместе!

Речной пароходик обогнал их. С борта речного трамвая что-то весело кричали люди, кто-то приветственно махнул рукой.

— Володя, у меня к вам просьба…

Она так нежно, так тихо произнесла его имя, что он почувствовал, как забилось его сердце.

— Говори, родная, я все сделаю, что ты скажешь, — бросая весла и беря ее руку, сказал он. Лодка слегка качалась на воде, и ее медленно относило к берегу.

— Я хочу эти два дня побыть одна, остаться наедине со своими мыслями. Я буду думать о вас, мой дорогой… Уезжайте завтра, я прошу вас.

— Хорошо, уеду сегодня ночью.

— Володя, если вас моя просьба обижает… — тихо добавила Софья Аркадьевна.

— Нет, нет, Соня. Я понимаю тебя, я еще больше люблю тебя.

Она прижалась к его плечу и долго молчала, глотая слезы. Радин, положив руку на весло, другой ласково и нежно гладил ее шелковистые волосы.

— Ты права, девочка, ты права. Надо все продумать, чтобы потом ни о чем не жалеть.

— Ах, Володя, ты еще лучше, чем я думала. Я знаю, что уйду, и очень скоро, от Григория Васильевича. Я это решила. Теперь в Москве подумай сам, как быть дальше, будем ли мы вместе или… как иначе, — в голосе ее слышались неуверенные нотки.

— Конечно, вместе. Ты переедешь в Москву, и мы будем жить вместе. До конца наших дней! — торжественно-шутливо закончил он.

— …до конца наших дней! — улыбаясь, повторила она.

— Это так далеко, так далеко, что мы можем спокойно жить хотя бы первые двадцать лет, — сказал Радин.

Его очерк был напечатан в сентябрьском номере «Красной нови».

— Интересный материал. Что, если бы вы дали нам еще один-два очерка в таком же плане? — поделился своими мыслями с ним редактор.

— Может, опять махнуть в… Бугач, — осторожно предложил Радин.

— В Бугач? — удивился редактор. — Ну, я думаю, там тема если и не исчерпана, то в главном освещена — это определенно. Нет, я бы хотел очерк, к примеру, о Кубани. Там колхозы крепкие, и люди интересные, да и мало ли что вы увидите там. Как вы на это смотрите?

— Нет, туда я не смогу поехать. До весны, по крайней мере. Занят.

Попрощавшись с редактором, недоуменно уставившимся на него, он направился в Союз писателей, чтобы встретиться со сценаристом, писавшим киносценарий по его повести, в назначенный час сценарист не явился, и, прождав его еще около часа, Радин пошел обедать в ресторан.

За одним из столиков он увидел знакомого малоформиста, веселого болтуна, первым знающего все городские новости.

— Садись ко мне, — предложил малоформист.

Радин заказал обед и стал разглядывать сидевших за столиком людей. Почти все были писатели. Были и актеры, и несколько незнакомых людей.

— Володя, опять пошли аресты, — придвигаясь поближе к нему, сказал приятель. — Вчера ночью забрали… — он назвал двух литераторов, — а сегодня утром и Невского.

Услышав фамилию сценариста, которого он с утра ожидал в Союзе, Радин вздрогнул.

— Как… арестовали?

— Да ты не кричи… Тут, может, наседка какая сидит… Ну, да, арестовали, — торопливо жуя, говорил малоформист. — А ты удивляешься? В театрах уже вторую неделю людей забирают.

— За что ж могли арестовать… Даже нелепо слышать это, — забыв о еде и уставившись на соседа, сказал Радин.

— «За что, за что»! Ерунду говоришь, брат. ГПУ знает, за что. Да. Даром никого не возьмут. Значит, болтал где-нибудь, вот за то и взяли. Да ты-то чего расстроился? Что он тебе, брат или сват? Наше дело маленькое — пообедаем, домой пойдем, ночью поспим, утром попишем. Вот так надо жить, не соваться куда не следует, писать да помалкивать! Верно я говорю, Володя? — доедая второе, сказал он и подозвал официантку:

— Шурочка, большой бокал цимлянского и малость фруктов.

Он пил, ел, болтал без умолку, перебрасываясь словами с сидящими за соседними столиками писателями. Потом, с аппетитом проглотив виноград и грушу, расплатился и назидательно-великодушно сказал все еще сидевшему в оцепенении Радину:

— Так-то, друг Володя. Надо беречь себя и не рыпаться, в чужие истории не влезать… Ну, до завтра.

Он похлопал по плечу Радина и неторопливо удалился.