Тонкие швейные нити (СИ)

Наша няня штопает бельё и жалуется что ни день:

-Что за тонкие нитки, как же ж мне зашивать-то? Ведь начну, а ниточка - раз - и обрывается... ох уж мне эти французские нитки...

Папа решил, что наша няня должна быть с нами везде.

Она хорошая. Мы дарим ей все наши лучшие рисунки акварелью.

На одном она узнала Исаакиевский собор в исполнении Аси:

-Ой, да это Исаакий как-никак! Косенький, но симпатичный...

Наши картинки висят у неё над кроватью, на которой она сидит и штопает. Мы - у её ног, тоже пытаемся штопать: выходит неаккуратно, нитки путаются...

-Сейчас путаница повсюду... как будто весь мир сошёл с ума... - сказала на днях женщина из овощной лавки, у которой мы покупали лук-порей и морковку.

Когда-то у нас был город. А ещё у нас было государство. Но Жорж говорит, что то государство, в котором мы родились, больше не существует. И его скоро не будут отмечать на географических картах. Жорж посоветовал нам забыть даже название нашего государства. Мы закрываем глаза, сильно-сильно жмуримся и пытаемся забыть наш город, парады, прогулки по набережным, нашу квартиру на Литейном... но почему-то никак не выходит.

А где-то в Берлине люди из несуществующего государства сидят на чемоданах и надеятся, что государство удастся вернуть. Только Жорж сказал, что они очень глупые. Можно подумать, он у нас очень умный!..

Жоржа привёз сюда из Латвии папин знакомый Максим Ильич.

Большой усатый Максим Ильич сидит с нами за столом, расхваливает наше варенье (мадам Куку, его сделавшая, при этом сама становится цвета варенья). Он пьёт чай, и его усы немного топорщатся от удовольствия.

Он рассказывает нам про то, как к нему приехал Жорж:

-Открываю дверь с утра на стук, а там - он. Бледный, как полотно. И дрожит весь... Словом, лица на нём нет. Думаю, что случиться могло. Вы уже в Париже все, вроде. А он мне: Гумилёва убили. Гумилёва убили. И дрожит. И больше ничего сказать не может... Он первым мне эту весть принёс. Я сразу - выпить. А потом у него ночью жар, бред. За врачом посылали. Ну, выздоровел, и, как ему лучше стало, мы с женой сразу решили: надо ехать. Нам и самим уже пора было перебираться во Францию, мы слишком надолго задержались в Прибалтике.

Мы с Асей слушаем и усиленно качаем ногами под столом.

-Ася, Зоя, не балуйтесь.

Но поздно: моя туфля ударяет носком столешницу, и по салфеткам мадам Куку разливается озеро чая.

-Зоя!

После ужина мы прокрадываемся в кабинет. Там спит Жорж. Какой он красивый...

-Когда я вырасту, у меня будет муж, такой как Жорж, - говорит шёпотом Ася.

Максим Ильич приходит к нам теперь чуть ли не каждый день. Он тоже писатель, но не как Жорж, он критик.

Со взрослыми у нас два запретных вопроса.

Сначала нельзя было спрашивать:

-Когда мы вернёмся?

Потому что взрослые теряли дар речи, умолкали, переставали улыбаться или бледнели.

Тогда мы стали спрашивать просто:

-Мы вернёмся в Россию?

И все нас переспрашивали:

-Куда?

Как будто бы такое название не слышали никогда. Как будто им удалось сильно-сильно зажмуриться и забыть.

А одна знакомая Жоржа, весёлая писательница, всегда очень сильно напудренная, сказала:

-Пусть сначала Россия вернётся. И уж тогда - мы вернёмся в неё.

Говорили, что страны, в которой мы родились, больше нет... Говорили, что есть какая-то Совдепия. Говорили, что оттуда трудно даже получать письма. Письма передавали через знакомых, выезжающих за границу.

Жорж сказал, что больше ноги его там не будет, даже если ему разрешат, чтоб там были обе его ноги. Он говорит:

-Очень больно наблюдать за тем, как исчезает то, что любишь...

А ещё он говорит, что если человек привязан к прошлому, у него нет будущего.

А мы все привязаны тонкой швейной ниткой, пришиты как пуговицы - не оторвёшь...

-Она пишет мне письма. Каждый день... и каждый день в её письмах я читаю "когда ты вернёшься"... когда ты вернёшься, когда ты вернёшься, когда ты вернёшься, когда ты вернёшься... А я не вернусь...

-Напишешь ей об этом?

Это мы подслушиваем утром, когда за Жоржем заходят его друзья.

А потом письма вдруг перестают приходить...

Он хранит письма от неё даже после того, как разрывает каждое из них в клочья. Чтобы перечитать их, он теперь должен собирать их из обрывков. Текст всегда выходит разный, новый, и ему кажется, будто она продолжает ему писать.

"Вернёшься, когда зацветёт сирень" превращается в "приду" "когда умрёт" "сирень"... Сталкиваются страшно разные мысли, и нам кажется, что в письмах нам кто-то предсказывает будущее. Отрывки совпадают как раскладка карт в пасьянсе: "России" "нет"...

А ещё жена знакомого высокого поэта стращает Жоржа:

-Иногда письма приходят, когда отправитель уже мёртв...

Однажды в Петрограде брат принёс к нам домой большого белого мотылька с пушистым толстым брюшком. Он раскрыл ладони, и мотылёк выпорхнул во мглу кабинета. Он бил крыльями у настольной лампы, стукался об неё, впархивал под абажур, и по стенам бегали причудливые тени. И так гулко бился он об абажур, что мы заворожено слушали... А Жорж рассказывал, как спас мотылька - унёс из Дома искусств, где нашёл его в гардеробной.