Тонкий профиль

Осадчий усмехнулся:

— Бросайте свой камень лучше в меня, чем туда, — он показал вниз на цех.

— Я бы вам тоже ответил шуткой, — Чудновский потер указательным пальцем у виска, словно хотел что-то вспомнить или же просто уменьшить внезапно возникшую боль, — но, признаюсь, слишком взволнован и юмор меня оставил. Единственное, что хочу и должен сказать: обсуждение в совнархозе не удовлетворило меня. Не скрою, я отослал большое мотивированное письмо в Москву, в комитет, а копию — в ЦК партии. Не мог не отослать.

— Вот как!.. — вырвалось у Осадчего. Значит, его главный инженер решился на борьбу. Что ж, само упорство Чудновского могло бы вызвать уважение, если бы их позиции так резко не расходились.

— Это ваше право, — сказал Осадчий. — Если вы, конечно, по-прежнему уверены в своей правоте.

— Уверен, — кивнул Чудновский.

— Вот какие дела! — невесело вздохнул Осадчий.

Продолжать разговор было уже нелегко. Чудновский бросил свой „камень“, и Осадчий мог предположить, что круги по воде от этого „камня“ разойдутся далеко.

Пауза получилась длинной, неприятной. Кто-то должен был ее прервать. И это сделал Чудновский:

— Поймите меня правильно, Яков Павлович. Никаких личных мотивов здесь нет…

— Это сейчас и неважно, — оборвал Осадчий. — Вы начали борьбу, но в каждой борьбе есть своя логика. Иногда жестокая. Не обижайтесь потом, Алексей Алексеевич, если пружина этой логики, может статься, ударит ненароком и по вашей спине.

— Или по вашей, — хмуро ответил Чудновский.

Осадчий помолчал. Они исчерпали тему и выяснили отношения. О чем больше говорить?

— Надо идти работать, — сказал Осадчий. — Тем более, что придется, видно, мне вслед за вашим письмом, Алексей Алексеевич, снова ехать в Москву.

Чудновский не ответил, просто отвернулся. Затем они рядом молча прошли по эстакаде и, миновав контору цеха, уже на заводском дворе разошлись.

К новым рубежам

В Москве шел дождь. Когда "ИЛ-18" приземлился и с последним сердитым чиханьем заглохли моторы, вдруг стало слышно, как звонко, словно дробью по стеклу, барабанит ливень по дюралевой обшивке. "Прилетать в дождь — хорошая примета", — подумал Осадчий.

Пассажиры, натягивая дождевики, торопливо тянулись к трапу, словно бы белольдистое здание аэровокзала, окутанное дождевой сеткой, могло, подобно автобусу, отъехать от них куда-нибудь.

На площади перед аэродромом Осадчий поманил такси, коротко бросил:

— Площадь Ногина!

Вот и знакомый поворот на главное шоссе и транспарант, выглядывающий из леса: "Счастливого полета!"

"Надо бы дописать еще: после счастливого завершения дел", — подумал Осадчий.

Машина шла по гладкому, словно отполированному асфальту с роняющими слезы елками на обочине. А впереди, в дождливом тумане, первые белые квадраты и башенки новых зданий. Москва!

На довольно крутом спуске от Старой площади к площади Ногина какой-то парень в шляпе ринулся перед самой машиной через улицу. Не сработай мгновенная реакция у шофера, зажегшего фары и круто повернувшего Вправо, угодил бы человек под колеса.

Парень изобразил почти балетное движение, поднялся на цыпочки, и Осадчий заметил его ошалелые от напряжения и страха глаза, в то время как такси, лишь обдав его грязью, "с ветерком" пронеслось мимо.

— Уф! — вырвалось у шофера.

Осадчий оставался спокойным. Он только внимательно посмотрел на шофера, молодого парня, сообщившего, что у него это сегодня второй случай.

— А случись, некуда было бы свернуть? — вопрошал водитель, все еще возбужденный. — Тогда все, этот парень пахал бы мордой асфальт…

— Отсюда вывод, — заметил Осадчий. — Всегда имей место для маневра. Иначе тоже будешь пахать этот самый асфальт. А когда к нему прикладывают — больно бывает, друг!

— Точно, — согласился таксист.

Через несколько минут Осадчий уже поднимался в лифте и шагал по гулким, темноватым коридорам старого большого дома, давнего штаба тяжелой индустрии (еще со времен Серго Орджоникидзе) — дома, который всегда оставался этим штабом, как бы ни менялись вывески у парадного подъезда: наркомат, министерство, комитет…

Сейчас в этом доме происходила очередная перестройка, во всяком случае, внешняя: менялась мебель в кабинетах, с дверей снимались старые таблички и укреплялись новые, где-то рубили перегородку, расширяя комнату. В коридоре пахло стружкой, масляной краской, влажным цементом, как на новостройке.

Запахи эти живо напомнили Осадчему о перестройке нового цеха, которую он уже мысленно представлял себе во всех ее последовательных этапах. И вспомнив разговор с таксистом, он подумал, что у него-то самого не так уж пока много пространства для маневра.

В комитете не говорили окончательно ни да, ни нет. Тянули, взвешивая доводы "за" и "против". Есть у нас такие работники, люди неплохие и знающие, для которых самое мучительное — принять решение. Всегда удобнее, если ответственное решение примет кто-либо другой. И будет за него отвечать. Потом эта привычка к многоступенчатым согласованиям. Конечно, согласовывать нужно. Но в том-то и дело, что порой дьявольски трудно найти человека, с кем можно согласовать решение. Да, именно так.