Тонущие

И я, чуть пошатываясь от усталости, но по-прежнему улыбаясь, двинулся по сцене, пожимая руки другим финалистам, принимая их поздравления и думая лишь об одном — как бы поскорее покинуть концертный зал, ускользнуть в ночь с той единственной, кого жаждала моя душа.

За кулисами меня поджидали репортеры и мой агент, попросивший еще раз выйти на поклон. Я согласился, хотя кровь неистово била у меня в висках, а ладони взмокли от страха, что Элла затеряется в толпе и я не найду ее.

На третий поклон я не вышел, прямиком отправившись в гримерную, отведенную финалистам. Там мы складывали инструменты и освобождались от галстуков. Пребывая в состоянии, близком к помешательству, я со всеми попрощался, убрал скрипку в футляр и помчался по глухим коридорам к выходу для музыкантов, надеясь выскользнуть наружу до того, как здесь появится толпа. Однако стоило открыть дверь, как я услышал пронзительный, ликующий вопль: «Вот он!» — мгновенно повергший меня в гнев и досаду. Поклонники и репортеры взяли меня в плотное кольцо, посыпались вопросы и просьбы дать автограф.

Что было делать? Пришлось успокоить себя простеньким рассуждением: Элла непременно меня найдет, лучше всего оставаться на одном месте, где меня хорошо видно. Глубоко вздохнув, я очертя голову нырнул в лавину слов и блокнотов. Сердце колотилось как бешеное, а я надписывал свое имя на протянутых листах, изо всех сил стремясь умерить нетерпение.

— Могу я присоединиться к очереди ваших верных почитателей, мистер Фаррел?

Я увидел ее раньше, чем она заговорила, а потом услышал округлые гласные, свойственные британскому аристократическому выговору, — и побледнел от разочарования: передо мной стояла, улыбаясь, Сара Харкорт. Я тряхнул головой, словно пытаясь избавиться от видения. Машинально выводя автограф на очередной программке, я уже взял себя в руки и даже сумел вежливо поинтересоваться, что она тут делает.

— Слушала ваше выступление, разумеется, — по-прежнему улыбаясь, ответила Сара, и я заметил, что она кажется менее неприступной, чем мне запомнилось. — И подумала, что следует подчеркнуть факт знакомства с победителем, если, конечно, получится.

— Что? — не расслышал я — ее тихий голос утонул в гуле толпы.

— Мои поздравления! — крикнула она громче и, приблизившись, поцеловала меня в щеку.

Фотографы запечатлели этот поцелуй, а один из репортеров спросил, кто эта красивая леди.

— Да-да, назовите ваше имя!

Сара покраснела, а я с тоской подумал о том, как прекрасна ее кузина.

— Столько времени прошло, — вздохнула она, когда я, замыслив побег, начал протискиваться сквозь толпу охотников за автографами.

— Да.

— Как вы поживали с тех пор, как мы в последний раз виделись?

— А-а… хорошо. Много работал.

— Получали награды…

— Пока выиграл только одну.

— Зато какую! — Голубые глаза Сары встретились с моими — возникло впечатление, будто мы с ней сто лет знакомы.

— Так мило, что вы пришли и разыскали меня, — сказал я. — Мне казалось, членам вашей семьи под страхом наказания запрещено покидать Сетон.

— Сегодня я приехала в Лондон за платьем.

— Понятно.

Она снова улыбнулась мне. Мы помолчали.

— Ну что ж, до свидания, — попрощалась Сара. — Примите мои поздравления по случаю сегодняшней победы. Уверена, это лишь первая среди многих.

— Спасибо.

— Теперь, когда мы столь неожиданно столкнулись, нам не следует снова терять друг друга из виду.

— Ни в коем случае, — согласился я.

— Еще раз до свидания, мистер Фаррел.

— Всего хорошего, мисс Харкорт.

Я наклонился и тоже поцеловал ее в щеку, ощутив ее запах — других сигарет, незнакомого мыла, неизвестных мне духов. Этот же запах — в сочетании с густым, сладковатым духом теплой крови — я вдыхал вчера днем, когда склонился над ее окровавленным телом.

27

Все свободное время между последним туром конкурса Хиббердсона и приемом у Харкортов я проводил со своими родными — они похвалили меня сдержанно, но от всего сердца — или с Камиллой Бодмен, осыпавшей меня бесконечными пророчествами будущей славы. С кем я действительно хотел оказаться вместе, так это, разумеется, с Эллой, и я роптал на время, по-прежнему разделявшее нас, хотя и понимал, что это неизбежно. Как и ей, мне не хотелось, чтобы наше воссоединение случилось под пристальными взглядами членов ее семьи и наших друзей. Но что значила неделя, если ждать пришлось годы?

Я жил в сладостном тумане эйфории и был уверен, что ничего подобного больше никогда не испытаю.

Написав Элле, я согласился с тем, что потерпел поражение, и признался — по крайней мере, самому себе, — что не могу продолжать жить в добровольном заключении, которым наказал себя, став одним из виновников смерти Эрика. И это признание освободило меня. Любовь Эллы, а точнее, уверенность в ее любви избавила меня от прошлого — и я был бессилен сопротивляться. Как бы отчаянно я ни пытался, мне не удавалось заглушить тихий, настойчивый голос, нашептывавший, что жизнь еще может стать прекрасной, что существуют иные способы отдать долг Эрику, более разумные, чем духовное самобичевание, до той поры являвшееся единственным доступным мне средством искупления вины.