Тоомас Нипернаади

- Правей держи, слева толкай! Хвост по течению! - и вот уже унесло их вниз по течению. Не поют они этой весной, не играют, мчатся мимо, словно всадники. Серьезны, деловиты и, видно, ни к чему им хутор Хабаханнеса. Локи прислушивается к их выкрикам. Ни одного знакомого голоса, все чужие, неизвестные, ни один из них не проплывал раньше в их краях.

- Папа, - восклицает Локи, - они спешат, они так спешат!

- Верно, Локи, верно, - отвечает Кудисийм и улыбается, не в силах скрыть от дочери своей радости и довольства.

- Отчего они спешат? - допытывается Локи.

- А кто его знает, - отвечает Кудисийм, - может, настроение такое — кто ж их разберет.

В полдень проплывает еще один плот, и на этом все. Последний тоже проскользнул, как на пожар, словно торопясь вслед за остальными.

В речных излучинах распускается черемуха, появляются ласточки, выпи и снегири, листва пестрит цветами, что твой ковер. С приходом вечера зудят комары, трава и мох кишат червячками, букашками. А Локи не находит себе места — сумрачна, печальна и молчалива. Как быстро проходит весна, думает она, как невыразимо быстро. Приплыли, прокричали да и скрылись, смеха и того не слышно было, глаз даже не показали — унесло их течение, словно вихрь. Теперь уже некого ждать, и лето промелькнет, как одно мгновение и опять задуют ветры и ляжет ледяной покров. Так и жизнь пройдет, и ничего не случится, ничего не станется — только шум лесов не прекратится. И Локи вдруг сделалось безмерно жаль себя, себя и своего отца, привороженного жить в этой пуще.

Прошло несколько дней, и тут появляется еще один плот.

На нем всего один человек, Локи уже издали видит, какой он неспособный — не удержать ему плот посреди течения. Рыская от берега к берегу, застревая в пойме, он останавливается, ждет и, кажется, совсем  не торопится. Он отдается на волю потока, а сам даже рукой не шевельнет. Бревна крутятся в воде волчком, концы часто уходят под воду, а он себе полеживает на плоту, как на неуправляемой лошади. Возле хутора Хабаханнеса, где Мустъйыги резко поворачивает, течение выбрасывает плот на берег, однако плотогон при этом сидит как ни в чем не бывало.

Локи таращится на него, не в силах скрыть удивления.

Может, он хворый, ослаб и не в силах вести плот или с ним что-то приключилось?

Локи летит к отцу.

- Пошли, пошли! - возбужденно кричит она, - с плотогоном несчастье. Течение вытолкнуло его на берег, и сам он теперь не справится!

Старик Кудисийм откашливается, недоверчиво смотрит на дочку, но Локи пристала, как репейник, тянет его за собой.

Когда они вдвоем подходят к плотогону, тот сидит на бережку, весело наигрывает на каннеле и присвистывает.

- У вас что-то случилось? - заикаясь, обращается к нему Сильвер Кудисийм. - Вам никак не толкнуть плот на стремнину, а надо бы плыть дальше?

- Нет, - улыбается незнакомец. - Много дней у Господа, а у меня времени еще больше!

Солнце садится за краснеющие леса, зубчатые края облаков окаймлены пламенем. Незнакомец подставил лицо северо-восточному ветру. Сняв шляпу, он произносит:

- Простите меня, я плотогон, зовут меня Тоомас Нипернаади! Я остановлюсь здесь и, возможно, сильно огорчу вас, но мне, в самом деле, не хочется лететь вперед на ночь глядя!

- Чудной человек, совсем чудной! - бормотал старик Кудисийм шагая домой.

*

В излучинах реки закружили утки. Со стороны болота доносились жалобные клики водяного кулика. Настал вечер, на потускневшем небе зажглись звезды. Устал, остановился перевести дыхание ветер, поникли кусты, слышался шум воды и пылкий птичий пересвист. Жадно напитавшись соками, земля гнала в рост деревья, кусты, цветы, и они, нетерпеливо ожидая цветения, наполняли воздух душистым дурманом. Стрекотали кузнечики, жужжали жуки, щебетом щеглов полнились леса и луга.

Тоомас Нипернаади лежал на плоту, смотрел в небо и слушал ночные голоса. С юго-запада поднимались над лесом черные караваны облаков, но, забираясь в небесную высь, рассыпались на звенья и таяли как дым. Над головой сияла Большая Медведица, сверкал и искрился Млечный Путь. Тоомас лежал недвижно и жадно ловил каждый звук, словно всем существом сопереживая каждому свистевшему, каждому щебетавшему. В полночь, когда птицы поугомонились, он взял каннель и заиграл. Его репертуар был обширен — старинные, давно позабытые песни о Майских Розах, Гирландах, Розамундах, томящихся в башнях замков, и несчастных Женевьевах, изнемогающих от любви. В самых трогательных местах он тихонько подпевал, приходил в умиление, и в больших глазах его поблескивали слезы.