Тополь берлинский

Видела бы его Сисси в этом «вольво». Темно-синий замызганный пуховик и серые шерстяные носки в деревянных башмаках. Она спросила, можно ли водить машину в деревянных башмаках, он коротко улыбнулся. Встретиться предложила она сама, воображая его этаким полноватым крестьянином, какие бывают на юге страны, пасторальный вариант, или охотником в специальной зеленой одежде. Она испытала такой шок и отвращение, что только недели спустя смогла его пожалеть. Она так и не призналась Сисси, что виделась с ним, — не хотелось пересказывать подробностей этой встречи, не хотелось врать. Словно его позор, как зараза, перекинулся и на нее.

Но они говорили по телефону четыре-пять раз в год, теперь она много знала о хуторе. О свиньях, что они делают и что думают, точнее, что ему кажется, они думают. Она знала, что он гордится своими животными. Когда он заговаривал о своей матери, то в основном сообщал, что она сделала. Что испекла, засолила, сварила, погладила. И никогда о том, что она говорила. И ее он не расспрашивал о Сисси, только о делах в ветеринарной клинике. Его раздражали люди, тратившие деньги на канареек, черепах и дорогостоящие операции для кошек. Кошачьи души, так он их называл.

В половине восьмого она взяла рождественские подарки и поехала к матери и отчиму. В тот же вечер они отправлялись на рождественские каникулы на Барбадос, мать уже гладила блузки и рубашки. Мешки с обувью рядами были разложены на обеденном столе, а начищенные туфли стояли на газетах. По радио звучала веселая, бодрая музыка, а из носика кофейника шел пар.

— Ты не пойдешь на работу? — спросила Сисси. — Ты же собиралась зайти попозже, забрать подарки и попрощаться. Пожелать счастливого Рождества и все такое!

— Вчера вечером звонил отец. Можно мне выпить кофе?

— Твой отец?

Сисси грохнула утюг на подставку, торчащую из гладильной доски и затеребила голубую рубашку, разложенную на другом конце, и только потом продолжила:

— Я знаю, что вы иногда общаетесь, но я тебя ни о чем не спрашиваю. Это твое дело, для меня и он, и вся эта семейка — дело давно забытое.

— Но его мать, то есть моя бабушка, при смерти.

— И что?

— Ничего. Не знаю. Просто думаю, что делать.

— Ничего и не делать. Тридцать семь лет назад они не делали ничего! Поздновато начинать.

— Мама, не горячись. По-моему, ты сама сказала, что дело давно забыто.

— Ты первая начала. А как они со мной обошлись! Будто бы я была… какая-то вертихвостка, путавшаяся со всеми парнями в форме! Хотя я переспала с Туром всего один раз. И вообще у меня было всего два мужчины до Гюннара!

— Я знаю, что ты не вертихвостка. А где он, кстати?

— Еще не встал. Мы сегодня оба взяли выходной, чтобы собрать вещи. Хотя он мог бы легко отправиться в путешествие с одной только зубной щеткой и кредиткой.

— И было бы все в порядке…

— Так что ты думаешь, Турюнн? Поедешь к ней?

— Возможно. Не знаю. А что думаешь ты?

Мать снова взялась за глажку:

— Эта женщина — сущая ведьма. Но если ты хочешь увидеть ее перед… Она все-таки твоя бабушка, голос крови… Другое дело, если бы ты отправилась туда в отпуск, когда она была в добром здравии. Тогда была бы опасность увлечься.

— Каким образом?

— Ну, они могли бы тебе понравиться. Могло бы возникнуть чувство долга. Привязанность. Но раз она все равно умирает, то…

— Фу, как ты цинична!

— Спасибо за комплимент! У тебя есть деньги?

— Совсем нет. Пришлось брать кредит, чтобы купить долю в клинике. Дохода это пока приносит мало. Зарплата осталась на прежнем уровне.

— Я заплачу за самолет и гостиницу. Если соберешься ехать, я имею в виду. Потому что ты не сможешь ночевать на этом хуторе, это я тебе сразу же скажу. Там красивые виды, но больше ничего.

— Это если я поеду.

— У тебя день на раздумья. Тогда можешь оплатить билет прямо с моей карты. Гостиницу оплатишь сама, а я тебе потом верну. Не забудь, что многие гостиницы закрываются на Рождество. Поэтому поторопись.

— Если я поеду.

— По-моему, поедешь. Иначе ты бы со мной это не обсуждала. Думаю, тебя так и разбирает любопытство. Ну, и с отцом познакомишься. А там есть еще, знаешь ли…

— Еще кто?

— Члены семьи. У него два брата, ты, наверное, знаешь. И отец. Но я понятия не имею, жив ли он еще. Жив?

— Откуда я знаю.

— Молчаливый чудак. Не сказал мне ни единого слова. Хотя я там была наскоком. Ведьме потребовалось чуть больше часа, чтобы констатировать, что я — неподходящая жена для наследника. А наследник и не сопротивлялся. Даже не сказал матери, что я беременна. Но я ему отомстила по-своему, я счастлива, что ему пришлось раскошеливаться на алименты, пока я не познакомилась с Гюннаром. Могу себе представить, какой его ждал разнос, этого маменькиного сынка, когда скаредная мамаша увидела в декларации, что маленькой фрекен Брайсет из Трумсё ежемесячно отчислялись деньги!

— Не так уж долго.

— Думаю, ей и этого хватило. Кстати, я тогда умоляла Гюннара, но он был непреклонен. Хотел содержать падчерицу сам. Но все-таки долгих четыре года пришлось платить им. И я до сих пор радуюсь.

— Скажи, ты его ненавидишь?

— Ты что! Такого жалкого человечишку…

— Ты ведь меня в честь него назвала.