Тополя нашей юности

Мы вспоминаем, смеемся, а Микола нисколько не обижается. Хотелось бы только спросить у него, не составляет ли такие же смелые планы кто-нибудь из его нынешних воспитанников? Но поставить ребром такой вопрос не очень-то удобно. Мы переводим разговор на другое, а у Миколы вырывается само:

— А вы знаете, что тысячу лет назад в наших Батьковичах останавливалась киевская княгиня Ольга?

Этого мы не знали, но раз Микола говорит, значит, он что-то слыхал. И наш друг рассказывает старую легенду про Евжиные колодцы, выкопанные будто бы неподалеку от наших Батьковичей, чтобы великая княгиня, объезжавшая свои владения, напилась чистой воды. Эту легенду Микола вычитал у Адама Киркора, который жил за много лет до него. Но куда интереснее, что это же предание, только в новой одежде, Микола услыхал от самого знаменитого батьковичского старожила.

— Так теперь ты, летописец Нестор, ищешь эти колодцы?

— Я их уже нашел, — спокойно ответил Микола. — И колодцы и городище. Батьковичи раньше не на этом месте стояли. На этом месте они со времен шведской войны. Шведы, вероятно, сожгли их. А вторично они были сожжены, когда казак Небаба воевал тут с панами.

Микола, видно, неусыпно стоит на страже славного прошлого наших Батьковичей. Может, он и допишет ту историю, которую мы не смогли написать лет шестнадцать назад.

— Ты нам завтра расскажешь про городище, — говорит Тишка. — Это интересно, если только ты не выдумал.

— Завтра не расскажу, потому что позвали меня на свадьбу. Женится мой выпускник на моей же выпускнице. А городище ты и сам знаешь. Ты отвел это место под коровье стойбище, неразумная лесная голова!

Все-таки поддел Микола своего друга Тишку, который, видимо, был скептически настроен по отношению к его историческим изысканиям.

Мне кажется все же, что Микола напрасно уколол Тишку. Лесничий мог, конечно, и не знать, в каком месте было когда-то городище. Но это еще не значит, что он безразличен к истории Батьковичей. Он, может, и сам делает эту историю. Тишка хвалится бересклетом, но молчит про дубы. А ведь он посадил их гектаров сто. Бересклет через десять лет вырубят на гуттаперчу, а дубы будут расти и расти. Лет через триста поглядят на них люди и скажут: «Недаром прожил на свете человек, который вырастил эту дубраву!»

В гаю играет мандолина, слышатся голоса — молодые, незнакомые. Может, те двое, у которых завтра будет свадьба, тоже ходят по дорожкам, слушают мандолину, тихий шепот серебристых тополей и думают о своем счастье. В чем только они видят это счастье? Микола, должно быть, об этом лучше знает, ведь он идет на их свадьбу, он же учил их.

Мы не одни в зеленом домике. За соседним столом, застланным такой же, как у нас, клеенкой с длинноногими журавлями, сидят трое. У них свой разговор, до которого нам нет никакого дела. Но вот один из этих незнакомых нам людей произносит слова, от которых мы все трое вздрогнули.

— За Ивана Ляпицу! — поднимает незнакомец чарку.

— Пусть ему земля пухом будет, — говорит другой.

Это сказали незнакомые люди, которые, может, и не живут в Батьковичах. А ведь мы лучше знаем Ивана Ляпицу и, может, даже обязаны ему больше, чем кому-либо другому.

Перед войной не было в Батьковичах ни старого, ни малого, кто бы не знал низенького, щупленького каменщика и печника Ивана Козлюка, которого прозвали Ляпицей.

Идем шумливой гурьбой в школу, а навстречу — Ляпица в своем одубелом от глины фартуке.

— Вы не видели, курносые, моих волков? Сбежали они у меня.

— А какие ваши волки, дяденька?

— Белые, красные, зеленые — всякие.

— Ха-ха-ха! А разве есть красные волки?

— Так чего же вы уши развесили, неучи? А еще природу изучаете. Марш в школу, бездельники вы, лежебоки. Я вот расскажу вашей учительнице!

А в школе в тот день только и разговоров про зеленых и красных Ляпицевых волков.

Во всех Батьковичах нельзя было найти хаты, где бы Иван Ляпица не сделал печи или голландки. Его печи и голландки не дымили и не чадили. Бывало, идет Ляпица морозным днем и кричит:

— Войско мое, стройся!

И из всех труб поднимаются в небо ровные столбы дыма.

Был у Ляпицы кум и наилучший друг Кузьма, тоже каменщик. Его, может, считали бы немым, если бы он, выпив, не говорил постоянно одни и те же слова: «Все, брат, от земли — и хлеб и глина. А если будет хлеб и глина — все можно сделать, брат…»

Любил Иван Ляпица с молчаливым Кузьмой, после того как они слепят новую печь, зайти в зеленый домик и опрокинуть чарочку.

— Еще одна печь слеплена, — говорил при этом Ляпица. — Пускай греются люди, пускай варят себе пищу, пусть живут на свете.

А молчаливый Кузьма, опорожнив бокальчика три, через полчаса подтверждал: «Все, брат, от земли — и хлеб и глина…»

Когда мы подросли, Ляпица уже не занимал большого места в наших мыслях. И мы почти забыли о нем, когда началась война и в родные Батьковичи пришли немцы.

В то время мы строили планы беспощадной борьбы с германским фашизмом. Если бы Гитлер как-нибудь пронюхал об этих планах, он не раз покаялся бы, что развязал войну.