Тополя нашей юности

Пробираясь в сумерках к местечку, мы всю дорогу зло шутили над собой и своим знанием немецкого языка. Мы умели просклонять «дэр», «ди» и «дас» и проспрягать «хабен». Еще знали, как называются чернильница, книга и школа. И на все это потрачено целых пять лет!

С какой-то нежностью и благодарностью вспоминали мы теперь нашу маленькую учительницу немецкого языка. Она желала нам добра и так горячо призывала изучать чужой язык! А мы с дурацким упорством не хотели считать ее предмет «настоящим».

Всю дорогу мы повторяли запавшие в память слова, которые всегда произносил дежурный по классу при входе учительницы: «Их бин орднэр, ин дер клясэ фэлен…» Мы помнили, но не знали, что значат эти слова.

И все же во всех наших переживаниях было нечто, что подбадривало и согревало нас всю дорогу. В памяти вставало искаженное лицо немца. Раз он злится, это хорошо, это не может быть плохо. Нас обнадеживал еще кусочек немецкой газеты. «Не прочитали так, прочитаем со словарем. Что может означать это „русишэ офэнзивэ“?»

Мы не заметили, как пришли в местечко. Сделав крюк, очутились на улице, где жил Микола Асмоловский. Он прямо-таки заплясал, когда услыхал про Москву и взбешенного немца. Вчетвером быстро помчались к Тишке Грошику. Ни один человек за эти дни не прошел еще по Тишкиному двору. Хата по самые окна была занесена снегом. Тишка, как медведь, схоронился в своей берлоге и, казалось, ничего не хотел знать об окружающей жизни.

Он лежал на печи возле самой трубы, накрывшись кожухом. Там же под охапкой тряпья спала и его мать.

Мы зажгли спиртовку. В хате царил лютый холод. В ведре, стоявшем возле двери, вода промерзла до самого дна, и неизвестно, как наш приятель обходился все это время без воды. Мы стащили Тишку на пол. За три дня лицо его покрылось белым пухом, глаза были безразлично скучные.

— Найди немецкий словарь! — приказали мы Тишке.

Он еще ничего не понимал, но, видя нашу взволнованность, довольно живо вытащил из-под стопки книг толстый томик в черной ледериновой обложке.

— Найди слово «офэнзивэ»!

Тишка склонился над словарем, торопливо перевертывал странички. Минута, пока он искал незнакомое слово, показалась нам целой вечностью.

— Наступление, — наконец проговорил Тишка.

Мы бросились его обнимать. Мы тормошили Тишку изо всех сил, словно хотели вытрясти из него все его равнодушие и безразличие к жизни.

— Постойте, — вырвался Тишка. — Чего вы беснуетесь?

Базыль Маленда протянул ему обрывок немецкой газеты. Тишка поднес его к трепещущему пламени спиртовки и прочитал заголовок, напечатанный крупными красными буквами. Его глаза сразу ожили и засветились незнакомым нам раньше радостным блеском.

— Нужно завтра побриться, — сказал он, проведя рукой по щеке. — Я, должно быть, простудился, все эти дни болела голова.

Мы так неистовствовали, что проснулась Тишкина мать. Она подняла голову и удивленно смотрела на нас.

— Тишка, — наконец промолвила она. — На загнетке в чугунке картошка, ты поешь. А солдатам не давай, им паек дают.

Тишкина мать почему-то называла нас солдатами. Только в редкие минуты просветления она узнавала нас и звала по имени.

— Пошли наломаем щитов, — предложил Тишка. — Завтра я забью все дырки, а то в этой хате околеть можно.

Снова в печке трещали сосновые доски, а мы, сидя возле огня, слово за словом переводили статью из кусочка немецкой газеты. «Русское наступление провалилось», — так называлась статья. Но мы не обращали внимания на название. Даже из немецкой газеты было ясно, что фашисты Москву не взяли, что наши наступают, что бои идут где-то западнее Калинина и Калуги.

Мы превозносили до небес наших генералов, командующих и маршалов за то, что они так ловко обвели вокруг пальца фашистов и не сдали Москвы. Мы радовались, что немцы сами теперь пишут про наши самолеты и танки. Еще совсем недавно они заявляли, что никаких советских самолетов и танков не существует.

Мы переводили и спорили по поводу незнакомых нам немецких слов. Сейчас в наших глазах они приобрели свой настоящий смысл, и мы старались сознательно разобраться в том, что раньше заучивали механически.

Над статьей просидели всю ночь. И за одну эту ночь пришлось разворошить все наши знания по немецкой грамматике. За какие-нибудь десять часов мы, кажется, выучили столько слов, сколько не запомнили за пять лет на уроках маленькой учительницы. Эти слова не нужно было повторять. Добытые в муках, из недр толстого словаря, они сами запечатлевались в памяти.

К утру спиртовка погасла. Спирт, настоянный на гадюке, кончился. Он сослужил нам большую службу, и стоило помянуть добрым словом старого чудаковатого учителя ботаники и зоологии, который добросовестно охранял школьное имущество. Но учителя мы тогда не вспомнили. Наши мысли были заняты фронтовыми делами.

— Эта газета за декабрь, — сказал Тишка. — Может, она напечатана в начале месяца, а может, в конце. Наши за это время могли отогнать немцев за сотни километров.

— Может быть, наши теперь около Орши? — высказал догадку Лявон Гук.

— А может, подходят уже к Гомелю? — проговорил Микола Асмоловский.