Тополиная метель

И он решился на самый рискованный шаг. Когда стемнело, крадучись подбирался к оранжереям парка. Сторож дремал, а сквозь покатые стеклянные стены виднелись освещенные неоновыми лампами пионы и кремовые розы. Только две возьмет — разве это кража?

Тихо скрипнул помост, — Володька затаил дыхание, прислонился к стенке. Сторож спал. Ступил еще один шаг. И вдруг что-то с дребезгом упало и, звеня, покатилось по полу. Сторож вскрикнул, Володя — к выходу, сбил старика с ног — и бежать. Но старик ковылял за ним и кричал во все свое стариковское горло. Володька надеялся убежать, но тут… При выходе из парка ему загородила дорогу внушительная фигура в милицейской форме и сказала ледяным голосом:

— Стой! Ваши документы?

…Максим Иванович начал уже терять уравновешенность. Стукнул кулаком по столу и крикнул:

— Последний раз спрашиваю: что делал вчера в теплицах?

— Не могу этого сказать, Максим Иванович.

— Тогда раз и навсегда прощайся со школой.

Володьку душили слезы. То, что сказал директор, казалось ему почти невероятным. Перед глазами вставала фигура его старой матери-вдовы, которая всегда перед зарплатой берет взаймы деньги у соседки Тони. Молча вытер кулаком непрошеные слезы.

— Можешь идти, — сказал последние слова директор.

Но тут внезапно распахнулись двери канцелярии и перед директором очутилась Оля. За нею вошла Елена Григорьевна.

— Кто разрешил входить? — грозно спросил Олю Максим Иванович.

Оля решительно подошла к столу и стала рядом с Володей.

— Это я виновата. Это мне в день рождения Володя хотел принести цветы.

На секунду стало совсем тихо. Только Елена Григорьевна сдержанно улыбалась, в глазах ее светилась ласка и нежность.

Оля глубоко и часто дышала, положив на грудь ладонь.

Володя растерянно смотрел на окружающих и наконец остановил свой взгляд на пылающем лице Оли. Максим Иванович хотел было что-то сказать, но вдруг заметил, что перед ним стоят не дети. И это открытие его смутило.

…Бывает часто: какая-то мелодия напоминает давно забытое, теплое, доброе. Бывает, что улыбающееся лицо чужого человека согреет зачерствевшее сердце. Случается — две тени среди густой листвы цветущей сирени будят далекие воспоминания, припорошенные пылью времени.

Перед Максимом Ивановичем стояли молодые люди, которые только что вступили на порог юности. Позавидовав этой счастливой и такой короткой, единственной минуте в жизни, директор неожиданно для себя самого усмехнулся.

— Хорошо! Можете идти…

И, склонившись над телефоном, он начал набирать номер отделения милиции.

1957

Кому земля дарит свой аромат…

Олесе четырнадцать лет. Личико у нее белое и волосы пушистые-пушистые, как пух одуванчика. Походка стремительная, и на устах улыбка, как у всех детей. Но темные ее глаза редко смеются, они налиты терпким соком зрелого терна — Олеся сирота.

Сегодня на уроке Олеся невнимательна. Сегодня сиротство коснулось самого ее сердца. У кого есть мать, тому не страшна обида приятелей, у кого нет — мельчайшая несправедливость холодом душу обдает.

Девочка Катруся, дочь дяди Павелка, виновато улыбается. За тепло и искренность улыбки любое зло можно простить, но Олеся извинения не принимает.

Голос учительницы доносится словно откуда-то издалека, а собственные мысли будто нашептывают над самым ухом: «Чему выучишься в школе, то и будет твоим приданым. Больше ничего тебе не дам». Нет, это не собственные мысли — это всплывают в памяти слова дяди Павелка. Так он говорил год назад, когда Олеся еще жила у него. Молча терпела, куда пойдешь? Там, за полевой тропинкой, бегущей по лугам, присела, будто от усталости, ее хата. Окна забиты досками.

— Не нужно мне ваше приданое, вуйку. И без него обойдусь.

— Очень ты умной стала. Может, и без меня обойдешься?

Ненасытный был Павелко. С тех пор как организовался в селе колхоз, он избегал людей. Запрятался, словно улитка в свой панцирь. Мало с кем говорил. Тайком поросятами спекулировал. Иногда можно было видеть, как в придорожных канавах он косил пыльную траву для коровы.

После похорон Павелковой сестры, Олесиной матери, соседи пришли за восьмилетней сироткой и удивились: не отдал Павелко.

— Ребенок моей сестры у меня будет.

Сначала говорили в селе:

— Душа проснулась в Павелке.

А потом поняли: государство ему платит за Олесю.

Олеся подрастала, а Павелко исподволь стал подумывать над тем, что девочка могла бы и одна прожить. Были у него свои расчеты.

…Как-то зимней порой у порога конюшни наткнулась Олеся на котенка. Приблудился облезлый, полузамерзший. Пригрела его, выходила. Котенок всюду ходил за девочкой, мурлыкал ночью у нее в ногах. Но пришла весна, молока стало меньше, и угрюмый дядько Павелко выбросил котенка за плетень и промолвил:

— И тебя еще кормить, приблуда! Мало у меня нахлебников!

Вот тогда и сказала Олеся:

— Я одна буду жить.

— А есть что будешь? — резко спросил Павелко и хмуро ждал ответа.

— Картошку у вас заработала.

— Ну, тогда — с богом! — обрадовался Павелко. — Когда переедешь?

— Сегодня.