Топот балерин

Звонок в дверь. Принесли Талькин заказ: глянцевый каталог новейших дизайнерских гробов.

Мужских шестигранников-саркофагов: благородных, сдержанных тёмных тонов, с тяжёлыми витыми позолоченными ручками, из лакированного бука.

Женских и детских: трогательных игрушечных, легкомысленных голубых, лиловых, салатных расцветок.

Внутри уютные гнёздышки взбиты в крутую пену жемчужных кружев. Поблёскивают перламутром подушки с воланами, зовут приклонить прелестные головки и сомкнуть веки в сладком вечным сне.

Талии нравится узкий гробик с изящным округлым мыском, обтянутый розовым атласом. Крышка крест-накрест перевита лентами. Напоминает балетную туфельку. И не так чтобы очень дорого.

Талия вертится, хохочет: сегодня у неё встреча с гробовщиком. То есть, это она его так поддразнивает, а на самом деле он директор крупного ритуального агентства.

— Вдовец, — со значением говорит Талька.

— Чёрный?

— Ай, вечно ты со своими.

Нет-нет, встреча не деловая: старый дурак сразу положил на неё глаз. Преподнёс ажурную корзину, полную белых хризантем. Не исключено, что позаимствовал из крематория у какого-нибудь покойничка.

Талия щебечет, порхает у зеркала, поправляет остатки увядших кудряшек. Придирчиво всматривается в своё не единожды распоротое и искусно ушитое, свежеподтянутое личико.

Меряет на себя что-то пышное, воздушное, цвета зефира. Похожа на побитую жизнью бабочку. Пригрело солнце — и она встрепенулась, ожила, расправила истрепавшиеся хрупкие крылышки.

Низенький, пузатый гробовщик, с почтенно сложенными на брюшке лапками: в белой манишке, в чёрном блестящем фраке — уже сидит в липком прочном домике. Поблёскивая выпуклыми блестящими восемью глазками, тихо, упорно, терпеливо ждёт своего часа.

Эй, Талька, вернись, не встречайся с гробовщиком! Не ходи на свидание со Смертью!

Не слушает, заливисто хохочет:

— Ай, вечно ты со своими!

Эффектно машет на прощание ручкой, разбегается, летит в восхитительном гранд па-де-ша…

И исчезает за углом в золотистом снопе солнечного света, как в луче прожектора — чтобы исполнить свою самую главную в жизни, последнюю сольную роль.

Алёнушка ищет Иванушку

Алёна открыла глаза.

В спальне на прикроватном столике горит розовая настольная лампа: читала вчера допоздна. Роман переживательный, захватывающий: про неземную любовь, про кипучие страсти. Положила планшет на ковёр уже далеко за полночь, да и уснула. Ковёр тоже розовый, пушистый, как облачко закатное.

Между задёрнутыми мягкими шторами страшной чёрной щелью зияет январская утренняя мгла. Какое счастье, что Алёне не надо подниматься и некоторое время сидеть, просыпаясь, раскачиваясь болванчиком, проклиная всё на свете.

В это же самое время из-за тонких стен чужих квартир: снизу, сверху, со всех сторон — доносились разнообразные трескучие звонки и мелодии будильников. Их сопровождали стоны, вой и рёв. В них выражалось всё: адовы муки раннего вставания, тоска и негодование, и бессильный протест…

«Ой, мама, зачем ты меня на свет родила?!».

Алёна нащупывала слабыми ногами тапки, тащилась в ванну, с отвращением чистила зубы, умывалась. Красила личико неверными, как у пьяной, вяло-сонными движениями.

Потом горький кофе без ничего, чтобы хоть немного прояснить сознание… Только у извращенцев спозаранку может быть аппетит, чтобы есть кашу или яичницу.

Влезала в шубку — и окуналась в зимние обжигающие чернила…

А ведь сейчас, в эту самую минуту, по всему городу из подъездов тенями выскальзывают закутанные фигуры. Сомнамбулически двигаются во тьме, в морозном, злом пару: от человеческого, автобусного, автомобильного дыхания.

На остановках, сбившись в кучки, тени замирают равнодушно, обречённо. Или вяло подскакивают от стужи, бьют каблуками — как недавно прыгала и била модными каблучками Алёна. А ножки-то — в капрончике, а сапожки — на рыбьем меху.

Разное думалось, когда вот так на тридцатиградусном морозе в полседьмого утра ждала запоздавшего трамвая. Потом тряслась в холодной духоте и тесноте салона, цепляясь за поручень.

У человека короток век, как у мотылька. Но мотылёк хоть порхает, танцует, купается в солнечных лучах, пьёт цветочный сок, радуется жизни.

А человеку за что такая пытка: с яселек, с садика?! Как человечество допустило вообще столь страшную несправедливость?

Эти жаворонки — ничтожные, невесомые комочки перьев: сожми в кулаке — хрустнут как яичная скорлупка. А вот же, захватили власть, заставили всю Землю вертеться по их законам!

Учёные подсчитали: их всего-то 25 процентов: мерзких, крикливых, заполошных ранних пташек — а сумели поработить мир больших добрых сов.

Испоганили им жизнь, поломали никому не мешавший совиный режим, обрекли на вечную муку раннего вставания… Нарушили их мудрый неспешный хронотип. «Кто понял жизнь — тот не спешит», — сказал мудрец.

Жаворонки в ответ высосали из пальца пискляво-ханжеское: «Кто рано встаёт — тому Бог даёт».

Что даёт-то?! Депрессии, отупевший от недосыпа мозг, ослабленный иммунитет, выкашивающие гриппы, ранние инфаркты и инсульты?!

Ну, не дрыхнется жаворонкам — ради Бога, хоть с четырёх утра вкалывайте…