Топот шахматных лошадок

Я стянул с него свитер, задрал майку, начал делать массаж сердца. Видел как мама это раньше… Потом просто прижал руки к груди, потому что показалось: надо вытянуть его боль на себя. Зажмурился и начал… ну, как бы всасывать в себя через ладони все, что там у него страшное. А там не только боль, но и страх…

— Вытянул? Как сегодня, да? — шепотом сказала Белка. Ей казалось, что она сама, одна, только что спасала белоголового беспомощного пацана.

— Да (Та-а…) Выходит, вытянул, Потому что он зашевелился, глаза открыл… А я сам еле живой, холодный весь внутри… Это ведь труднее было, чем сегодня, я еще не умел, и никто не помогал… Перетащил я его на койку, сделал грелку (мама так делала), посидел рядом, он мне в руку вцепился: не уходи. Я и не отошел, пока он не заснул. А потом дозвонился до мамы, она приехала, сразу укол, конечно, а он даже не проснулся… А я тоже свалился, не разделся даже, и спал до ночи.

Ночью проснулся и чувствую: Сёга не спит. Спустился к нему, у него ночник горит, глаза открыты. Я говорю: «Ну-ка, подвинься», — и лег рядом. Он дышит так тихонько, будто ждет. Я тогда и сказал:

— Послушай, Сёга, объясни ты наконец: зачем тебе эти шахматные коньки?

В тот раз я впервые назвал его Сёгой. Он несколько раз говорил, что его зовут именно так, но мама и папа все «Сережа» или «Сереженька», а я… вообще никак. А тут — вот… Он задышал даже как-то иначе…

«Они не коньки, — говорит, — они лошадки…»

«Ну, пусть лошадки. А зачем?..»

И он не стал упираться. Раньше молчал или бормотал: «Не знаю… просто так… играть…», а тут вдруг начал говорить. Да так складно… Он ведь к тому времени кучу книжек прочитал. Сперва-то читал чуть не по слогам, но скоро приохотился, ни телек ему не нужен стал, ни компьютер, целыми вечерами сидит в углу с книжкой, как мышонок. Даже «Трех мушкетеров» толстенных одолел. Учительница маме говорила: «У вашего Сережи стала очень литературная речь». Ну вот, этой речью он и начал мне про все говорить. Почти без остановок…

Оказалось, что коньки… нет, он всегда говорит «лошадки», слово «коньки» не любит… лошадки помогали ему побеждать боль и страх. Не всегда помогали, но все же облегчали… У него с давней-давней поры, когда еще с родителями жил, всегда была при себе маленькая шахматная лошадка, вроде как талисман. Он ее пуще всего на свете берег, везде и всюду, она и сейчас с ним… И вот будто бы лошадка эта Сёге однажды во сне нашептала, что, чем больше у нее станет сестер и братьев, тем лучше, безопаснее будет у него, у Сёги, жизнь. «Надо, чтобы табун все время рос…»А он этой лошадке верил, она ведь была для него как живая, единственный друг… Вот и начал он добывать лошадок, где только мог. С одной стороны вроде бы начитанный, не дурак, а с другой — будто дошколенок еще. Казалось бы: объясни ты нам сразу про все как есть, а он… и стеснялся, наверно, отчаянно, и, главное, боялся, что прогонят… глупый…

Белка, я конечно, бестолково объясняю…

Для него лошадки сделались не только, как защита от болезни и страха. Они еще и как друзья. Он к ним сразу привязывался, будто к живым. По-моему, даже имена каждой дал, только не говорит, а я не спрашиваю… И вообще они как-то очень его поддерживают. Я потом услышал случайно, как тетя Зоя сказала маме: «Ничего особенного. Просто это увлечение укрепляет в ребенке психологическую стабильность»…

В ту ночь Сёга мне долго про все рассказывал. Не только про лошадок, а вообще про себя. Как в детском доме был и у беспризорников.

«Они были лучше, чем детдомовские, почти не обижали… Я, наверно, снова к ним уйду, когда вы меня прогоните. Только как им со мной быть, если у меня опять… это…»

Я… тут я сделал вид, будто разозлился даже:

«Кто тебя прогонит, балда ты несчастная! Куда ты денешься, если ты наш?»

Он говорит тихо-тихо:

«А как это… ваш?»

«А вот так! Насовсем и полностью. Мамин, папин и… мой…»

Он завозился, будто крошки под него попали, а потом совсем притих. И вдруг шепчет:

— Но тогда значит… считается… будто я твой брат?

Я, Белка, взял его голову, пушистую такую, придвинул к плечу. Ну, и… стал брат.

— …Утром я, конечно, все рассказал родителям. Папа подхватился — и по магазинам. Как раз выходной был. Притащил папа сразу десять шахматных наборов. Разных.

— На, отдай этому коллекционеру!

Я сперва боялся: вдруг Сёга заупрямится. Застесняется, забоится или что-то еще там. Но он сразу засиял весь. И… никто даже не ожидал, а он выскочил в другую комнату, к папе, облапил его, зашептал ему в пиджак:

«Спасибо вам большущее, я больше никогда, никогда…»

Папа даже закашлялся, будто у него табак в горле…

Потом, уже днем, когда он разбирал шахматные фигуры, я ему сказал:

«Ну вот, теперь у тебя в табуне еще сорок голов…»