Торговец пушками

Соломон снова кивнул. Он все еще соглашался со мной больше, чем я того заслуживал. Наверное, просто был рад, что я выдержал и не сломался окончательно — из-за этого и из-за всего остального, — и хотел помассировать мой дух, вернув его в рационально-оптимистическое состояние.

— Значит, это он пудрит ей мозги?

Слегка вздернув брови, Соломон склонил голову набок, точно умная овчарка, подталкивающая меня к загону.

— Возможно. С благосклонным пленником проблем в любом случае меньше, чем с упертым. Наверняка наплел ей с три короба, сказал, что обо всем позаботится. Мол, он на короткой ноге с самим президентом или что-нибудь в этом роде.

В общем, и эта версия звучала ничуть не лучше.

Таким образом, оставалась лишь вероятность номер три.

Итак, что может заставить женщину вроде Сары Вульф встречаться с таким мужчиной, как Рассел П. Барнс? Почему она гуляет с ним, смеется его шуткам, образует вместе с ним зверя с четырьмя ягодицами? Если, конечно, дело зашло так далеко. В чем я лично уже почти не сомневался.

Ладно, допустим, он привлекательный. И в хорошей физической форме. И умен — пусть даже и как-то по-дурному умен. И обладает властью. И хорошо одевается. Да. Но зачем ей-то все это? То есть я хочу сказать, он же старый. Старый настолько, что вполне годится на роль коррумпированного представителя ее правительства.

Я тащился назад в гостиницу, мысленно оценивая сексуальность Рассела П. Барнса. Рассвет мчался к своему высокогорному вокзалу на полных парах, и снег уже вовсю пульсировал электрической, свежевыпавшей белизной. Снег забирался под штаны, скрипуче налипал на подошвы, а девственно чистые сугробы словно умоляли занесенную над ними ногу: «Не наступай на меня, ну пожалуйста, не наступай ох!»

Рассел, мать его, Барнс.

Добравшись до гостиницы, я направился прямо к себе в номер, стараясь не шуметь. Тихонько открыв дверь, проскользнул внутрь — и замер. Буквально застыл, не успев снять куртку. После прогулки по альпийскому снегу, накачанный горным воздухом, мой организм был настроен так, что легко улавливал малейшие нюансы комнатных запахов: несвежее пиво из бара, средство для чистки ковра, хлорку из бассейна снизу и практически отовсюду — пляжный запах защитного крема от солнца. И вот теперь этот новый запах. Запах того, чего здесь совсем не должно быть.

Ибо я платил за одноместный, а, как известно, швейцарские отели весьма щепетильны в подобных вопросах.

Прямо на моей кровати, обернувшись простыней и вытянувшись во весь рост, стилизацией под Рубенса возлежала обнаженная, спящая Латифа.

— Где ты был, черт возьми?

Она сидела, натянув простыню до самого подбородка. Я стягивал ботинки, присев на другой край кровати.

— Гулял.

— Куда это? — огрызнулась Латифа, все еще немного помятая со сна и злая оттого, что ее застали в таком виде. — Там снег. Куда, на хрен, можно гулять по такому снегу? Чем ты там занимался?

Я стащил последний ботинок и медленно повернулся к ней лицом.

— Послушай, Латифа. — Не забудьте, что для нее я был Рикки, и потому произносил ее имя как «Ладдифа». — Я убил человека сегодня. Нажал на спусковой крючок и застрелил.

Я отвернулся и вперился в пол — вылитый воин-пиит после битвы, которого тошнит от мерзости увиденного.

Я почувствовал, как натяжение простыни ослабло. Чуть-чуть. Какое-то время Латифа наблюдала за мной.

— И ты что — гулял всю ночь?

Я тяжело вздохнул:

— Гулял. Сидел. Думал. Знаешь, Латифа, человеческая жизнь…

Рикки, как я рисовал его себе, был из тех, кто чувствует себя не совсем в своей тарелке, когда приходится что-то говорить. Так что пусть «человеческая жизнь» повисит в воздухе еще немного.

— Многие умирают, Рикки. Смерть — она повсюду. Убийство — повсюду.

Простыня ослабла еще немного, и я заметил, как ее рука осторожно сместилась к краю постели — поближе к моей руке.

Вот вы мне ответьте: ну почему всегда одно и то же? Почему всегда приходится выслушивать один и тот же аргумент? Мол, все так поступают, и надо быть законченным кретином, чтобы не помочь общему делу. Мне вдруг захотелось залепить ей пощечину и выложить все как на духу: кто я и что я на самом деле думаю, что убийство Дёрка или кого-то еще не изменит ровном счетом ничего — разве что гребаное эго нашего Франциско, которое и без того разрослось настолько, что уже запросто может вместить в себя всю мировую бедноту, причем дважды, и еще останется свободная комнатка для парочки миллионов буржуа.

Но к счастью, я законченный профессионал, а потому всего лишь кивнул, уронил голову и повздыхал еще с минутку. Наблюдая, как ее рука подкрадывается все ближе.

— Это хорошо, что у тебя тяжело на душе, — сказала Латифа, немного поразмыслив. Совсем немного, но тем не менее. — Если бы ты не чувствовал ничего, значит, нет в тебе ни любви, ни страсти. А без страсти мы — ничто.

«Собственно, как и с нею», — подумал я про себя и начал стягивать рубашку.