Торпеда для фюрера

«Вот и с лётчиками та же грустная комедия получается. Выпускают чуть ли не воздушную армию раз в три месяца, а мастерства — как у того новобранца, которому показали, как трехлинейку заряжать, а тактике… Если обороне, то в отступлении научишься, если наступлению, то в обороне. И летают потом. Немец воздушным боем по рации руководит, а наш звеньевой: “делай как я!” — крыльями машет. Рация, если и есть, то пользоваться не умеют. И на бомбардировку заходят по кострам и стрелочкам из телеграфных столбов. Конечно, теперь цены нет тем девчонками, кто за эту науку сотнями подруг заплатили…»

Словно подтверждая эту его мысль, младший лейтенант Колодяжная Т.И. накренила «этажерку» крыльев направо и выровняла «У-2» хвостом против луны, чтобы серебристый абрис не выдавал вражескому оку самолётик.

«Эх, оставить бы Соньку насовсем Йосе, да спрятать бы тебя за пазуху и отнести куда подальше из этого пекла, для домашнего, так сказать, пользования, что от ребра Адамова тебе богом предписано. К люльке да кухне приставить. Вон, у немца тоже поди мужиков недобор, а их бабы, как были в треугольнике «3К»: K"uche, Kinder, Kirche [41], так и мыкаются, бедные. Так нет же, ещё брыкаться станет…» — невольно улыбнулся Войткевич, глядя на облитую лунным светом школярски-сутуловатую спину.

«Дитё дитём», — припомнил он, как, садясь в своё пилотское «гнездо», Тася с излишней строгостью, но очевидно стесняясь Войткевича, вынула из него кота, тощего, чёрного как трубочист.

«Не иначе как прошёл все передислокации полка на коленях младшего лейтенанта», — подумал Яков тогда не без зависти.

Захотелось вдруг ему снова увидеть мелкие, но прописанные изящным рисунком черты лица, завораживающие своим живым беспокойством. Тот самый случай, когда «на лице всё написано». Лейтенант даже протянул было руку к плечу, почти укрытому меховым воротником, но вовремя спохватился: «Совсем поплыл. Не хватало ещё угореть у этой печки. Последнее дело любовь, если ты не на кушетке ждёшь, когда тебя по ягодице ваткой приласкают, а к немцу в то же место самой нежданной клизмой». И довольно бесцеремонно похлопал перчаткой по кожаному темечку.

Тася обернулась с сердитой гримаской, закусив тонкую обветренную губу, дёрнула подбородком из клапанов подшлемника: «Чего, мол?»

Войткевич, также молча, показал на часы.

— Над Феодосией не пройдём! — крикнула девушка, помотав для пущей доходчивости головой. — Степью надо!

Яков согласно кивнул.

Орать, что времени у них впритык, не стал. Отчего-то смутился, что выйдет как у глухонемого. У неё-то, ладно, и голос звонче по-девичьи, и вообще в привычку со штурманом перекрикиваться, а ему как? Попробуй, переори сейчас рёв и треск мотора, к тому же прерываемый время от времени оглушительными газетными хлопками — копоть с хвостами пламени вырывалась из выхлопных труб.

«Как такое светопреставление только немцы не видят?» — в который раз удивился Войткевич и, как тут же выяснилось, с удивлением поспешил…

Все звания покорны

Командир армейской зондеркоманды Geheimefeldpolizei штурмбаннфюрер Дитрих-Диц Габе.

Личное дело: «Истинный ариец, характер нордический, выдержанный. Пользуется авторитетом у подчиненных».

Тогда как фрау Габе не ставила мужа ни в грош, за что он платил ей неподкупной ненавистью. Вообще, Дора Габе — это был не его выбор, а выбор отца, что не было бы странным, будь между первым именем Дитрих и вторым Диц не фамильярный дефис, а, скажем, артикулярный «фон». Но частный Der Advokat старый Диц Габе к выбору невестки подходил с таким брезгливым педантизмом, как будто речь шла о наследовании короны Священной империи, а не конторки на Цеппелинштрассе. Как и каким образом ему втемяшилось в голову, что дебелая дочь бакалейщика Дора Арсен — это именно та неукротимая и бездушная сила, что удержит Дитриха за скучным столом нотариальной конторы? Ненавидимым им всеми фибрами своего тщедушия. Тайну эту старый Габе унёс в могилу, так и не узнав, насколько жестоко он просчитался.

«Бакалейной» Доре её супруг был настолько безразличен, что она, пожалуй, даже и не заметила его бесстрашного и безрассудного реванша, случившегося сразу по смерти старого Дица. Дитрих, попирая дедовский и отцовский заветы и небрежно оттирая с груди материнские слёзы, повесил на компаньонскую контору внушительный замок, как точку в навсегда несостоявшейся трилогии: «und Sohn» [42].