Торжество жизни

«Иван Петрович удивительно простой, „земной“ человек. И хорошо, что Великопольский не предложил мне работать в своей лаборатории, — с Иваном Петровичем будет гораздо приятнее. Да, в конце концов, не все ли равно, где учиться большому и сложному мастерству эксперимента — в Микробиологическом или в Медицинском институте?.. Может быть, и Коля захочет перейти к профессору Кривцову?».

Но Коля не захотел. Доцент Великопольский сумел увлечь его своей гипотезой, эффектными, но пока что необъяснимыми опытами.

Друзья теперь виделись редко. Все свободное время они проводили в лабораториях: Степан Рогов — у профессора Кривцова, а Николай Карпов — у доцента Великопольского.

И работали они над исследованием почти одной и той же проблемы, но в противоположных направлениях.

Глава XIV «Я люблю тебя, Катя!»

Накануне Октябрьских праздников Степан Рогов получил телеграмму. Колхозники «Красной звезды» приглашали его приехать на торжество открытия Алексеевской ГЭС. В тот же вечер Степан выехал в Алексеевку.

Эти дни он запомнил на всю жизнь.

…Вот залитый светом прожекторов, к зданию гидроэлектростанции подходит невысокий человек-секретарь обкома партии. Он перерезает красную ленту, гаснут прожектора, на миг устанавливается такая темнота, которой нет сравнения, а затем вдруг вспыхивают ярчайшие огни и в воздухе плывут величественные, торжественные звуки гимна.

…Вот на трибуну выходит Митрич. Он бледен и растерян; он, видимо, не может вспомнить ни одного слова из своей тщательно заученной речи. Наконец, собравшись с мыслями, Митрич показывает на огненный транспарант: «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны» — и говорит срывающимся голосом:

— У нас будет коммунизм… Спасибо нашему дорогому Иосифу Виссарионовичу…

На его щеках блестят слезы.

…Вот до странности знакомый человек читает Указ о награждении передовиков сельского хозяйства… Вот он привинчивает к левому борту Катиного темно-синего жакета орден Ленина, а Катя смотрит на Степана растерянными ласковыми глазами и у нее чуть-чуть дрожат губы…

…Вот закладывается первый камень будущего Дворца культуры, и Степан уверен, что присутствует при рождении чего-то очень важного, очень значительного. Ему кажется, что, стоя здесь, на высоком холме, где вскоре поднимется величественное здание, он находится на рубеже двух эпох, двух величайших в жизни человечества этапов.

…Вот сотни людей одновременно поднимают бокалы. Первый тост за Сталина! За коммунизм!.. И они с Катей смотрят друг другу в глаза. Они пьют за торжество жизни на земле, за славные дела, за большое человеческое счастье.

…Вот у щита, в огромном светлом зале гидроэлектростанции, в парадном костюме стоит Костя Рыжиков… Он преисполнен важности, он священнодействует, передвигая какие-то рукоятки, но а его настороженном взгляде, устремленном на Катю, Степан читает тоску, и ему становится немного неловко, что Катя стоит рядом и ее волосы касаются его щеки.

…Вот они вдвоем с Катей идут по улицам родного села, путь им освещают электрические фонари.

…Вот Катя подошла к решетчатой башне ветродвигателя неуклюжей башне, которая два года назад казалась Степану чудом техники, — и погладила шершавую балку…

Катя… Катя… Катя…

Эти дни навсегда стали для него символом величайшего счастья.

Пусть даже не удалось поговорить друг с другом по-настоящему, пусть считанные минуты оставались они наедине, и в эти минуты Степан чувствовал непонятную робость перед Катей, именно в эти минуты наступали неловкое молчание. Но все равно в ее глазах он читал лишь одно: «Люблю» — и ему казалось, что она ждет, чтобы он произнес это слово вслух. Но он так и не решился.

На обратном пути, в вагоне, он написал Кате длинное письмо. Он писал обо всем, что долго накапливалось в его душе, что хотел — и не мог — рассказать при встрече.

И в самом конце написал:

«Я люблю тебя, Катя!» — но немедленно зачеркнул эту строну. О любви не говорят.

О любви не говорят. Ее чувствуют, ее угадывают по взгляду, по дружескому вниманию, по голосу, чуть дрогнувшему при расставании, — по многим непонятным и не замечаемым посторонними признакам.

Катя давно уже знала, что любит Степана, хотя не могла сказать, за что именно; любит каждую черточку его лица, каждую прядь седых волнистых волос; любит его упрямо сведенные брови, задумчивый взгляд, уверенные жесты. Она представляла себе его и таким, каким он был на празднике, — ошеломленным, возбужденным, и таким, каким он был, когда писал это письмо, — растерянным, смущенным…

Милый, смешной, зачем зачеркивать написанное? Ведь разве все письмо не говорит: «Я люблю тебя, Катя»? Разве не высказали этого глаза — хорошие, открытые? И разве может ошибиться сердце девушки? Оно чувствует все, и эта тщательно зачеркнутая строка ей милее и дороже, чем самые многословные заверения в любви….