Тощие ножки и не только

Эллен Черри вспомнила этот их давний разговор, пока ехала подземкой на работу. К тому моменту, когда она от станции дойдет до ресторана, игры на Суперкубок, слова Богу, уже завершатся, но зато останется куча грязной посуды, которую придется убирать. В принципе она не чуралась этой работы. Скорее испытывала какие-то противоречивые чувства. И не взялась бы утверждать, о чем возвещал бы миру ее стикер, прицепи она его себе на ягодицы этим холодным январским днем. Жизнь ее была ничтожна, пуста, бессмысленна – то есть именно то самое, что олицетворял собой Колониал-Пайнз. Однако Эллен Черри никак не могла придумать, чем бы ей хотелось заняться. По крайней мере таким, в чем она могла бы не краснея признаться.

* * *

В нескольких кварталах отсюда предметы выстроились у оконной решетки, гадая, куда все подевались. Они уже привыкли вечно ломать голову над тем, где в данный момент находятся Эллен Черри и Ложечка. Они – во всяком случае, это относилось к Жестянке и Носку – думали об Эллен Черри и Ложечке так же часто, как бывший курильщик думает о бывших своих маленьких друзьях, некогда даривших ему радость потребления никотина. Однако сегодня население Манхэттена, похоже, исчезло полностью, окончательно и бесповоротно, как и их бывший товарищ и потенциальная благодетельница. На Пятой авеню все было абсолютно неподвижно, за исключением Перевертыша Нормана, да и он напоминал последнюю макаронину, выползшую из-под руин Помпеи.

В этот день паства была на редкость малочисленна и состояла главным образом из дам преклонного возраста, сохранявших вертикальное положение благодаря тростям красного дерева и гальванизирующему блеску их собственных бриллиантов. Немногие мужчины, затесавшиеся в это блестящее общество, мгновенно разбежались, как только служба закончилась. Даже архиепископ поспешно ретировался, нырнув в поджидавший его лимузин и хлестнув шофера четками розового дерева так, как жокей хлещет своего скакуна.

Чем же была вызвана подобная спешка? Куда все подевались в этот час? Раковина попыталась повторно убедить своего деревянного соотечественника в том, что из Иерусалима пока не поступало никаких сообщений.

– Нужный нам век еще не настал, – изрекла она, однако ее слова прозвучали не слишком убедительно. Раковина и Посох никогда не слышали ничего про Суперкубок, а двое их новоприобретенных товарищей напрочь о нем позабыли.

В конце концов к перекрестку подрулил старенький, полный музыки, дыма и ржавчины автомобиль и, ворча и фырча, покатил себе дальше в направлении Нью-Джерси. Лишь тогда предметы заметили прилепленный к заднему бамперу стикер следующего содержания: «Эх, лучше б я оттянулся на вечеринке!» Жестянке Бобов подобное изречение показалось свидетельством полного отсутствия вкуса и проявлением неграмотности.

– Нет доверия тем, кто придумывает такие неграмотные надписи! – заявила(а) он(а).

Однако Носок тотчас поставил Жестянку на место, проворчав ему(ей) в пику:

– А еще нет доверия тем, кто вместо того, чтобы приколоться, предпочитает выискивать грамматические ошибки!

– Хорошо сказано! – последовал ответ Жестянки. – Однако в грядущем веке и то и другое не станет взаимоисключающим!

* * *

Некоторые из поклонников Суперкубка остались на обед. Алкоголь, видимо, вызвал у них волчий аппетит, или же они расхрабрились по какой-то другой причине. Возникало такое ощущение, что один только Спайк Коэн служит живым свидетельством тому, насколько небезопасен может быть «И+И». Со своего поста за кассовым аппаратом Спайк не сводил глаз с улицы, словно та была туфлей из крокодиловой кожи и в любой момент могла превратиться в того, из кого была сделана. Когда за углом на Первой авеню барахлил мотор какого-нибудь грузовика, из груди Спайка вырывался похожий на электрический разряд звук.

Опасения Спайка оказались напрасны. За исключением того, что закончился запас гороха, вечер был крайне скуден на катастрофы. Следующий же вообще являл собой полную банальность. Что касается вечера третьего дня, то он был лишен даже тени каких-либо расстройств, как какой-нибудь гейдельбергский симпозиум на тему хронического запора. По правде говоря, вся зима прошла мирно и безмятежно и чем-то напоминала питона, неторопливо переваривающего подсевшего на валиум наркомана. Многие враги ресторана и его политические противники либо переключили свое внимание на цели, расположенные поближе к Ближнему Востоку, либо решили, что упрямые Коэн и Хади просто не стоят того, чтобы на них тратить время. Так это или нет, но первое представление «Исаака и Исмаила» в роли самого знаменитого нью-йоркского ресторана, увы, завершилось.

Вот и Эллен Черри Чарльз, подобно ресторану, в котором работала, прожила довольно бесцветную, лишенную каких-либо событий зиму. Лишь единственный раз стрелочка ее личного сейсмографа отклонилась от своего исходного положения – это Бумер в одном из своих редких писем сообщил ей, что если она когда-нибудь забежит в галерею Ультимы Соммервель, то может получить там банковский чек.