Тот, кто бродит вокруг

Я открутил барабан и поставил его на нулевую отметку - иногда, когда преступаешь порог неведомого, не знаешь мотивы и причины своих действий. Не глядя на нее, потому что она бы просто испугалась моего лица, и ничего не объясняя, потому что мое тело от горла до пальцев ног словно одеревенело, я встал и спокойно усадил ее в свое кресло и вроде бы что-то сказал насчет того, что пойду приготовить ей что-нибудь выпить, а она может поглядеть, да, может поглядеть, пока я принесу ей что-нибудь выпить. В ванной меня то ли стошнило, то ли я просто заплакал, а стошнило меня потом, или ничего этого не было, и я сидел на краю ванны, пережидая, пока не почувствовал, что могу пойти на кухню и приготовить Клодин ее любимую смесь, положить побольше льда; потом я услышал тишину, понял, что Клодин не кричит и не бежит ко мне с расспросами, - просто тишину и слащавенькое болеро, тихонько доносившееся от соседей. Не знаю, как долго я шел по коридору из кухни в комнату, где как раз увидел с изнанки экрана, что Клодин просмотрела все слайды: комната озарилась мгновенным отсветом ртутного мерцания, а потом сумерки, Клодин выключила проектор и откинулась в кресле, чтобы принять из моих рук стакан и медленно улыбнуться, зажмурившись, как котенок, от удовольствия и ощущения покоя.

- Ты чудесно все это снял, особенно рыбу, которая смеется, мать с двумя детьми и коровок в поле. Послушай, а крещение в церкви кто нарисовал, там не видно подписи.

Сидя на полу, не глядя на нее, я нашел свой стакан и осушил его залпом. И ничего не ответил - что я мог ей сказать?! - помню только, лениво подумал: что, если задать этот идиотский вопрос, спросить, не видела ли она в какой-то момент фотографию Наполеона на лошади? Ничего такого я не спросил, конечно.

Сан-Хосе - Гавана, апрель, 1976 г.

Лодка, или еще одно путешествие в Венецию

С юношеских лет меня привлекала мысль переписать литературные тексты, которые живо волновали меня, но фактура которых не соответствовала, как мне казалось, их внутреннему наполнению; думаю, некоторые из рассказов Орасио Кироги вызывали у их автора такое же искушение, и в результате он отважился на это, выбрав для осуществления своего замысла тишину и забвение. То, что пытаешься делать из любви, оборачивается хвастливым козырянием своей ученостью; наедине с собой я был готов сожалеть, что некоторые тексты показались мне несоответствовавшими тому, что в них и во мне бесполезно взывало к жизни.

Слепой случай и пачка старых листков бумаги вызвали к жизни аналогичное стремление реализовать неосуществленный замысел, но в данном случае это искушение закономерно, поскольку речь идет о моих собственных текстах, о длинном рассказе под названием "Лодка". На последней странице черновика вижу пометку: "До чего скверно! Я написал это в Венеции в 1954 году; перечитываю через десять лет, и мне это нравится - вот что самое скверное".

И текст и примечание уже забылись; после тех десяти прошло еще двенадцать лет, и перечитывать сейчас эти страницы вместе с примечанием мне хочется только потому, чтобы лучше понять, почему этот рассказ казался и кажется мне плохим и почему он мне нравился и нравится сейчас.

То, что за этим последует, - попытка показать себе самому, что текст "Лодки" плохо написан, он фальшив, он где-то в стороне от правды, которая тогда была недоступна моему пониманию, а сейчас кажется такой очевидной. Переписывать его было бы утомительно, и каким бы ошибочным и малопонятным это ни казалось - это все равно что работать над рассказом другого автора, от чего я впал бы в хвастливую ученость, о которой говорил вначале. Я, наоборот, могу оставить его таким, каким он был, и в то же время показать, что мне удалось увидеть в нем сейчас. Вот тут-то на сцене и появляется Дора.

Если бы Дора вспомнила о Пиранделло, она бы с самого начала пришла к автору, чтобы упрекнуть его в невежестве или в непрестанном лицемерии. Но сегодня я иду к ней, чтобы наконец раскрыть карты. Дора не знает, кто автор рассказа, и ее критические замечания - это точка зрения человека, видевшего события изнутри, ибо она была их участником; но пусть все происшедшее только текст, а Дора - один из персонажей написанного, - она тоже имеет текстовое право вторгаться в описание событий там, где оно покажется ей недостаточным или лживым.

Итак, голос Доры время от времени перебивает первоначальный текст, - за исключением малозначащих подробностей и повторяющихся мест, которые я убрал, - тот самый, что был написан мною в "Пансионе дожей" в 1954 году. Читатель найдет там все, что мне не нравится в нем по форме, а Доре - по содержанию, и это, пожалуй, может принести нам взаимную пользу.