Тот, кто ловит мотыльков

Невероятно: ребенок все лето провел в деревне на свежем воздухе, но загар к ней так и не прилип. Кожа бледна и влажна, под глазами синева. Личико худое, заостренное, и глаза на нем большие, как у лемура.

– А что это вы на меня так смотрите? – спросила Ксения, облизывая ложку. – У вас, кстати, молоко убегает.

Маша отвернулась к плите – только чтобы убедиться, что ее разыгрывают, – а когда повернулась, за столом сидел самый обычный ребенок, по уши перемазавшийся в какао. И пальцы у нее были в какао, и щеки. Только бледно-голубое платье осталось чистым, словно его только что прополоскали и высушили.

«Она просто чрезвычайно аккуратная девочка».

– Очень вкусное какао! Спасибо, теть Маш!

«И воспитанная к тому же».

Маша взяла свою чашку и собиралась отпить, но Ксения встала, подошла к окну, прилипла к стеклу носом. А Маша прилипла взглядом к ее ногам.

– Ксеня, ты босиком ко мне пришла?

– Ага, – безмятежно отозвалась девочка.

– А почему у тебя подошвы чистые?

Ксения медленно обернулась и посмотрела на неё прозрачными глазами.

2

Таволга, день восьмой. Два часа дня. Надо бы работать, но вместо этого Маша набросила рубашку и вышла на улицу. Ни души… От Бутковых доносился пронзительный скрежет пилы. Она и этому визгливому пению сейчас была рада.

Пастораль, пастораль, кого хочешь выбирай.

А ведь именно такие ожидания у нее и были перед приездом. Дымок над крышами, березоньки, рощи золотые, бабушки возле колодцев, коровушки в полях – кудрявая провинция, пусть и не сусальная, но есенинская. «Изба-старуха челюстью порога жует тяжелый мякиш тишины».

Жует, ага, как же. Прожевала и выплюнула.

Небо оплывшее, побитое, в синяках туч, и воздух плотен, и собака смотрит из-под калитки тяжелым взглядом, как кондуктор на безбилетника. Захочешь сорвать цветок репейника над рваными лопухами, а он облеплен мелкими черными муравьями. Муравьи копошатся, собака не отводит взгляда, и кот щурится тебе вслед, словно ты слишком крупная крыса, которая ему не по зубам.

Самое удивительное, что Маша даже не стала бы утверждать, будто ей здесь не нравится.

До сегодняшнего утра.

Собственно говоря, что такого утром случилось? Ничего особенного. Ничего необъяснимого, ничего из ряда вон выходящего.

…Маша после завтрака отправилась к старику Колыванову, потому что такие инструкции ей оставила Татьяна. «Если что-то случится с курами – иди к Колыванову».

Возле развалин церкви к ней подбежал поздороваться старый Цыган – ничейный и одновременно общий пес, которого подкармливали все по очереди. Маша не могла взять в толк, отчего он полюбил крутиться именно на руинах, хотя его привечали в каждом дворе.

– Пойдешь со мной, старичок?

Цыган помахал хвостом, но компанию составить отказался.

– Заглядывай, если что. Угощу тебя супом.

С церковью тоже странная история. Жители деревни, определенно, были верующими. Существовали они в том своеобразном изводе православия, где сквозь религиозность глубоко пускают корни дичайшие суеверия, не выкорчевываемые никаким просвещением. В Таволге крестились, молились, взывали к Николаю Угоднику и Марии Заступнице, вешали в красных углах иконы и ездили на Пасху и Крещение за тридцать километров, чтобы поставить свечки в церкви.

Это не мешало старухе Прохоровой держать на комоде странных существ величиной с бидон, выточенных из камня, с раскосыми глазами и уродливыми дырами широко разинутых ртов. Стояли они у Прохоровой ровно напротив красного угла. Идолы, числом пять штук, переглядывались с Серафимом Саровским. Над головами у них покачивались пучки зверобоя. В ноги им Тамара Михайловна складывала кисти рябины, недозрелую калину или быстро сохнущую клюкву, собранную прямо со мхом. Откуда старуха взяла этих каменных страшилищ и что они символизируют, Маша не спрашивала. Она очень быстро поняла, что лишних вопросов здесь задавать не нужно.

Пастораль, пастораль.

Или вот Полина Беломестова. Здравомыслящая женщина! Бывший фельдшер, между прочим! Швырнула Маше под ноги горсть золы, когда та случайно оцарапалась в ее доме о какой-то подлый гвоздик, торчащий из спинки стула. Ксения потом объяснила: «Это она от чужой крови в избе».

У Колыванова висит над дверью молитва Спиридону Тримифунтскому, вышитая его покойной женой. Но кто яростнее всех восстал против идеи реставрации церкви? Валентин Борисович. А все остальные его поддержали.

И это при том, что Кулибаба – имени-отчества ее Маша не знала, и для всех она была Кулибабой, – так вот, старуха Кулибаба каждую неделю приносит к столетним могилам, что за церковью, свежие цветы.

Необъяснимо.

И чужих здесь не любят. Не просто не любят – близко не подпускают.

Это было совсем уже непонятно.

Таволга умирала. Кто-то сказал бы, что она засыпает, но то был сон дряхлой старухи, присевшей на минутку в кресло посреди жаркого полудня и погрузившейся в нескончаемую тяжкую дремоту, – сон на грани со смертью. Все неслышнее дыхание, все глубже тишина.