Тот, кто называл себя О.Генри

— Вы думаете, что-нибудь получится?

— Я уверен в этом. Я прочитал все эти рассказы, потом разложил их на столе… сейчас я вам покажу. — Дэвис выдвинул ящик стола и достал толстую папку. — Смотрите. Первым идет «Лотос и бутылка», который вы посылали Холлу в «Эйнсли», потом «Жертва купидона»… Между ними нужно что-нибудь вставить для связи. Затем «Игра и граммофон», он сюда великолепно подходит. За «Игрой» я поставил «Денежную лихорадку», а за ней…

Оба склонились над столом.

В полночь Билл распростился с младшим редактором.

— Два-три месяца мы с вами не увидимся, — сказал Портер. — Мне придется написать по крайней мере пять глав и сцепить всю вещь так, чтобы она не рассыпалась при чтении. Вы знаете, что я попробую? Кроме отдельных глав с неожиданными концами, сделать конец романа тоже неожиданным. Помните «Сквозь зеркало» Кэррола? В детстве я зачитывался этой книжкой, пока мне в руки не попали другие. Я покажу Латинскую Америку сквозь зеркало, которое умеет увеличивать. На три месяца мне придется стать Плотником, чтобы сколотить все рассказы в роман. Приходите ко мне только в самых важных случаях, Боб. Стучите в дверь двумя двойными ударами, это будет нашим паролем. Я всегда закрываю номер на ключ, когда работаю. О. Генри меняет свое имя. С этого вечера он кэрроловский Плотник. Ему нельзя мешать, иначе он может ошибиться и отрубить себе палец, а то и руку. До свидания, Боб. Спасибо за идею.

Прежде всего он отправил письмо Мак-Клюру:

«Хотите роман слов этак тысяч на сорок? Пальмы, президенты, корабли, башмаки, бананы, корсары, вооруженные фотокамерами, и флибустьеры, единственное оружие которых — нахальство, прекрасные сеньориты и падшие ангелы — и все это на ярком фоне тропиков. Рукопись могу выслать в начале следующего, 1904 года».

Мак-Клюр ответил не медля:

«Согласен. Мои условия: 2500 долларов сразу или по частям, как вы захотите».

«В таком случае, — ответил Билл, — пришлите мне сразу 300 долларов и по 100 высылайте ежемесячно, ибо в Нью-Йорке воздух не пригоден для питания, а святых акрид я не встречал даже в Центральном парке. Придется перейти на мирскую пищу, а это требует презренного металла».

Получив триста долларов, Билл засел за рассказы. Начиная с июля, он отправил в «Журнал для всех» «Маркиза и мисс Салли», Мак-Клюру, согласно соглашению, «Ладонь Тобина» и только после этого принялся за роман.

Работал он по ночам; эта привычка сохранилась со времен Колумбуса. Иногда в самый разгар работы в комнату врывался грохот. Он вздрагивал, поднимал голову, прислушивался. Наверное, по коридору опять бредет черный Джо, толкая перед собою тачку с очередным мертвецом. Он искал глазами стойку с лекарствами, но взгляд наталкивался на плохонькую копию «Святой Инессы» Рибейра над столом, и он соображал, что мимо отеля по улице просто прокатился запоздалый грузовой фургон.

И в один из дней, загруженных, как тяжелый фургон, в один из дней, в котором не оставалось свободного уголка, как в тесно заставленной квартире, пришло письмо из шестого круга ада. Знакомые остроконечные буквы слились в горестный крик:

«Мой дорогой, мой далекий товарищ, это письмо случай помог мне послать из Ливенворта. Вот как все обернулось. И не надо фрахтовать кареты и нанимать герольдов для торжественной встречи.

Этот Иисус Навин, обещавший остановить луну в небе, этот шелудивый Марк Ханна, который хвастался, что пьет из одной бутылки с президентом Мак-Кинли, оказался самым обычным вруном, наподобие тех, что треплются по вечерам на заднем крыльце бакалейных лавочек в Западных штатах.

Вот как все было. После того разговора — помнишь? — Дэрби, выйдя из своего кабинета, сказал:

— Твое дело верное, Дженнингс. Он сказал, чтобы я подготовил все бумаги. Тебе повезло, как консерватору на выборах. Такой удачи эти стены не знали, наверное, со дня своего сотворения.

И я начал собираться, Билл. Какое это было время, если бы ты знал! Все мне улыбалось, вплоть до последнего гвоздя, до последней пылины в луче солнца.

И я опять превратился в мальчишку, доверчивого и глупого, как годовалый бычок, которого собираются выпустить из загона. И я мечтал. Ты не поверишь о чем, Билл! О ветре, о камнях на дороге, о запахе цветущей травы, об улыбке первого встречного ребенка. Вот о чем я мечтал целых два месяца!

Наконец Дэрби вызвал меня и молча сунул под нос бумагу — заключение кассационного суда штата.

Я не знаю, о чем болтал Марк Ханна в Вашингтоне или в административном управлении штата, но лучше бы он вообще молчал. В бумаге было написано, и написано очень складно, о переводе меня в уголовную тюрьму Ливенворт — и ни слова о помиловании.

Будь я проклят, если поверю теперь хоть одному слову хотя бы даже самого президента. Мне все равно. Мне терять нечего. Я вне игры. Но Марк Ханна… Для чего он это сделал? Демократический жест? Игра? Но ведь я еще человек, я все чувствую и все понимаю, и такая игра, прости меня, Билл, похожа на ограбление до нитки нищего в зимнюю стужу.

И знаешь что еще они сделали? Они меня везли до самого Ливенворта в строгих наручниках, в браслетах с зубчиками…»