Тот, кто называл себя О.Генри

В небольшом квартале к западу от Вашингтон-сквера улицы перепутались и переломались в короткие полоски, именуемые проездами. Эти проезды образуют странные углы, тупички и кривые линии. Одна из улиц здесь даже пересекает сама себя два раза. Шум от Нью-Йорка глохнет, заблудившись среди трехэтажных домов, стыдливо скрывающих свои облупленные стены под листьями дикого винограда и зарослями декоративной настурции, и только слабое эхо города рокочет в квартале, как отдаленный морской прибой.

В этом нью-йоркском Сен-Жермен-де-Пре, в старомодном доме с крутой крышей, по фасаду которого расползлись цепкие, как лианы, побеги плюща, Биллу суждено было создать свои лучшие вещи.

«…люди искусства набрели на своеобразный поселок Гринич-Виллидж в поисках окон, выходящих на север, кровель XVIII столетия, голландских мансард и самой дешевой квартирной платы. Затем они перевезли туда с Шестой авеню несколько оловянных кружек и одну-две жаровни и основали „колонию“».

Здесь жили художники, мечтавшие написать мировые шедевры, а пока малюющие вывески для бакалейных лавочек и рекламы скверных сигарет ради куска пудинга и чашки горячего кофе. Здесь собирались писатели, которые по вечерам толковали о технике построения сюжета, об архитектонике романа и о высочайших идеалах литературы, а днем весьма ловко орудовали утюгами в подвалах механических прачечных. Здесь находили временное пристанище драматурги и актеры, готовящиеся к премьерам и бенефисам, которые должны были потрясти просвещенный мир. Неизвестным оставалось одно: куда эти гении исчезали впоследствии, не оставив после себя даже имени.

Здесь можно было нанять натурщика знающего философию от Аристотеля до Маха и Авенариуса, и найти кучера для грузового фургона с университетским дипломом в кармане. Это было любопытное поселение. И жили здесь по особым законам, основной из которых гласил: «Все из дома и ничего в дом». Аборигены утверждали, что так говорят люди, далекие от искусства.

В одну из лунных ночей по небольшой комнате старомодного дома с крутой крышей неслышно ходил писатель О. Генри. Он посматривал то на смутно белевший скатертью круглый стол в одном из углов комнаты, то в верхнее стекло окна. За окном, над крышами коттеджей, тихих и темных, поднимал острые светлые рога месяц. Слегка наклоненный, он плыл среди редкого дыма облаков, которые возле него словно таяли, а дальше, над пиками Манхэттена, сгущались в угрюмую и тяжелую массу.

Глядя на облака, О. Генри задумался.

…Дым, дым… дым… Все пролетает, как дым… Идешь по жизни, как по улице, в часы, когда закрываются конторы. Лица, лица, лица навстречу… Тысячи, миллионы… Те, что прошли, забываются… А впереди все новые… И те, что прошли, и те, что впереди, отнимают от тебя частички внимания и теплоты… Пока был молод, теплоты хватало на всех… А под старость, наверное, и для себя не будет хватать… И еще эта проклятая, навязшая в зубах слава. Кой, к черту, юморист! Если бы они знали, каково сочинять эпиграммы на глиняные миски и зубоскалить по поводу эмалированных кастрюль! Он не выдохся на пятьдесят первом рассказе и на двести пятьдесят первом, но зато с каким напряжением родился этот несчастный двести пятьдесят первый!.. Паяц до конца жизни…

— Почему ты не спишь?

Голос был тихий, да и не голос, а просто громкий шепот, но он вздрогнул, как от крика.

— Не знаю… — сказал он. — Это у меня бывает, не беспокойся. А ты?

— Билли, ради бога, скажи, что с тобой? Тебе нехорошо здесь? Может быть, не нужно было снимать эти комнаты?

Он подошел к кровати и присел на край. Протянул руку и коснулся ее волос, легких и теплых.

— Мне нравится здесь, Сэлли. Это просто бессонница, уверяю тебя.

Она погладила его руку горячей, чуть влажной ладонью.

— Тебе нужен сон и покой. У тебя усталые глаза и нехороший цвет лица.

— Не надо об этом, Сэлли.

Билла радует и немного смущает ее заботливость. Он не привык, чтобы за ним ухаживали. Ему кажется, что Сэлли очень много делает для него и очень мало для себя. И в то же время все эти дни — радость.

— Сэлли, расскажи мне про себя, про Гринсборо, про Эшвилл. Я ничего не знаю, не вижу… Все-таки двадцать пять лет…

Она зашевелилась, села на кровати, подхватив на груди рубашку, светлая, прямая, невыразимо близкая.

— Что прошлое, милый! Разве тебе интересно?

— Да, — сказал он. — Все эти годы у тебя была своя жизнь. Я хочу слышать…

— Про то, как живут провинциалы? — перебила она. — Ты знаешь это не хуже меня. Но если ты хочешь… Был старый дом, сад, клумбы… Мечты о неожиданном… Я о тебе скучала, долго мечтала о встрече, после того, как ты уехал в Техас… Потом боль притупилась. Пришло увлечение. Его звали Робертом. Он жил и работал в Ролли… Я подумала, что люблю его. Мы поженились. Но счастье я с ним не взяла. Видимо, не умела… Мы разошлись через шесть лет. Тихо, просто и холодно. Без взаимной злобы. Потом переехали в Эшвилл. Там умерла мамина сестра, оставила нам дом, кое-какие деньги… Я работала стенографисткой в конторе по продаже скота… Работа, дом, книги, кухня — вот жизнь. Двадцать пять лет, как одна минута…

Она замолчала.