Тот, кто получает пощечины

Оба играют и идут. В дверях встречаются с директором и Манчини; последний, грызя золоченый набалдашник палки, идет сзади. Граф Манчини худ, тонок, потерт по всем швам, но застегнут наглухо и держится с величайшим изяществом; любит аристократически поигрывать палкой и принимать ослепительные позы, часто смеется, причем все худое, острое лицо его собирается в гримасу сатира. Директор, папа Брике, — невысокий, полный, спокойный человек с несколько нерешительной походкой.

Клоуны дают дорогу; директор вопросительно взглядывает на старшего.

(Коверкая язык.) Наша музика. Марш муравьев. К пантомиме.

Брике. А!..

Расходятся. Клоуны начинают играть, но Поли останавливается и идет назад. За ним и младший.

Поли. Папа Брике, сегодня Жак плохо работает.

Брике. Отчего?

Поли. У него горло болит. Посмотри, что у него.

Брике. Пойди сюда. Ну-ка, раскрой пошире, пошире! (Ставит клоуна под свет, у окна, и, нахмурившись, заглядывает в горло.) Намажь йодом.

Поли. Я говорил, что пустяки. Ну?

Играя, уходят теми же мелкими и важными шажками. Директор садится, Манчини принял позу у стены и насмешливо улыбается.

Манчини. Ты их и лечишь? Смотри, папа Брике, у тебя нет диплома.

Брике. Маленькие советы. Они все очень мнительны.

Манчини. Он просто обжег горло абсентом: эти двое пьянствуют каждую ночь. Папа Брике, я тебе удивляюсь, ты мало следишь за нравственностью! (Смеется.)

Брике. Ты мне надоел, Манчини.

Манчини. Граф Манчини к вашим услугам.

Брике. Ты мне надоел, граф Манчини. Ты всюду лезешь и мешаешь артистам работать. Они тебя побьют когда-нибудь, и я не стану отнимать.

Манчини. Как человек другого круга и воспитания, я не могу относиться к твоим артистам как равный. Что ты выдумал, Брике? Я и тебе делаю честь, говоря с тобой так фамильярно и совсем запросто…

Брике. Ну, ну!..

Манчини. Я шучу. Но если они вздумают напасть на меня, то ты это видал, а? (Вытаскивает из палки стилет. Любуется сам.) Полезная вещь! А знаешь, какую девочку я вчера открыл в предместье? (Смеется.) Ну, ну, допустим, что ты этого не любишь, у всякого свои вкусы. Но послушай! — ты должен дать сто франков.

Брике. Ни сантима.

Манчини. Тогда я беру Консуэллу. Кончено!

Брике. Ты говоришь это каждый день.

Манчини. Говорю, говорю! И ты бы сказал, если бы так позорно нуждался, как я. Нет, послушай, — но ведь я должен поддерживать блеск моего имени, а? Ведь если несчастья моего рода привели к тому, что я мою дочь, графиню Веронику, должен был сделать наездницей… для куска хлеба! Для куска хлеба, понимаешь ли ты, чурбан!..

Брике. Ты слишком много бросаешь на девочек. И ты попадешь-таки в тюрьму, Манчини!

Манчини. В тюрьму! Нет, но я должен же поддерживать блеск моего рода? (Смеется.) Манчини во всей Италии известны тем, что любили девочек, только девочек, — ну, и разве я виноват, что мне приходится платить бешеные деньги за то, что моим предкам доставалось совсем даром? Ты осел, ты парвеню, ты не понимаешь, что такое традиции рода. Я не пью, я совсем бросил карты после того случая… ну, ну, без усмешек! — и если я откажусь еще от девочек, то что останется от Манчини? Один герб! Ну, послушай, ну для традиций — дай сто франков!

Брике. Я сказал, что не дам, и не дам.

Манчини. Но ведь целую половину жалованья я отдаю Консуэлле. Или ты думаешь, что я не люблю мое дитя, мою единственную дочь, оставшуюся мне, как последнее воспоминание о ее святой матери? Какая жестокость! (Делает вид, что плачет, и вытирает глаза кружевным грязноватым платком с короной.)

Брике. Лучше скажи, что она такая дура, и отдает тебе половину заработка. Ты мне надоел!