+тот кто считает

Возможно, есть универсально гениальные музыканты. Но как регги должен исполнять ямаец на том простом основании, что регги он не учил, у него это в крови с рождения, так и Бреля должен петь бельгиец.

Амстердам – это порт,
Где приходят к концу.
Здесь моряк, кончив спор,
Отойдет к праотцу.
Но в Амстердамском порту,
Как в начале начал,
Новый шкипер в бреду
Будет ночью зачат.

Это было стопроцентное попадание: Брель был бельгийцем, почти любая его песня существует в двух вариантах – на французском и фламандском, и Саймон, конечно, пел на языке Герхарда – о городе Герхарда и жизни Герхарда.

В Амстердамском порту
Вдруг пускаются в пляс,
В хохоте и в поту,
То ли спя, то ли злясь,
И, видав все в гробу,
И напившись здесь в хлам,
И луну и судьбу
Разгрызут пополам.

Голос Саймона окреп, и, срываясь на хрип, он заставлял не просто слушать мелодию, но чувствовать ее, резонируя каждой клеткой организма.

Окунув нос в кувшин,
Они пьют за блядей,
За рожденных грешить,
Что их ждут каждый день,
Что себя продают
Как товар, за гроши
В жарком смраде кают
В полуночной тиши.

Ритм стал рваным и быстрым, как будто мелодия не успевала за словами, и это было уже не пение, а крик, и Саймон бил по струнам, и было страшно оттого, что они сейчас порвутся.

Чтоб потом, как в бреду,
Выть на звездную сыпь
В Амстердамском порту,
Где по горло ты сыт.
Ошалев от утех
И мелькания лиц,
Вдруг заплакать о тех,
Что в любви им клялись
В Амстердамском порту!

На последнем слоге Саймон резко прижал струны, и вдруг накатила звенящая тишина.

С минуту продолжалась немая сцена, после чего Герхард, сидевший, спрятав голову в ладонях, встал, подошел к Саймону, обнял его и ушел в глубины дома.

– Хм… Это было сильно, – сказал Артур.

– Но нужно же держать себя в руках, – укоризненно прошептал Лео. – Я-то к тебе привык, Дэдди, но Герхарда мы можем и не вернуть.

К счастью, он ошибался. Герхард появился через несколько минут, неся в руках пыльную бутыль. Поставив ее на стол, он сообщил, делая большие промежутки между словами:

– Вот. Коньяк. Пятьдесят лет. Ему. Берег для случая. Откроем.

Открыли. Хороший.

Посидели. Стемнело.

За окном засветились, отразясь в черной воде канала, неоновые вывески бесконечных секс-заведений. Разномастные и разновозрастные девицы за кокетливо подсвеченными витринами нижних этажей активизировались, делая призывные пассы фланирующим вдоль них мужским особям с разной степенью замутненности сознания.

Настроение было меланхоличное, но, странным образом, одновременно тянуло на подвиги. Лео предложил сыграть в карты на фанты. Проигравшему все сообща придумывают задание, и дело чести – выполнить его. Поддержали. У Саймона в портфеле как раз оказалась нераспечатанная колода.

Он первым и проиграл. Учтя преподавательский опыт проигравшего, постановили: профессор встает у распахнутого на ночной канал окна и в течение десяти минут, как с кафедры проповедника, призывает прогуливающихся внизу к праведному образу жизни.

Саймон крякнул и, решительно встав, распахнул окно. В комнату ворвался прохладный осенний ветер, пропитанный сладковатым запахом марихуаны.

– Братья! – воззвал в полный голос Саймон.

Дальнейшие десять минут могли бы многому научить героев-миссионеров, последовавших за Писарро в край убежденных язычников. Нельзя сказать, что Амстердам стал за это время образцом нравственности, но с десяток человек, не отрываясь от пивных бутылок, расположились полукругом под окном у притороченных к деревьям и фонарному столбу велосипедов и завороженно внимали бельгийскому проповеднику. Лео и Артур к концу речи были больше не в состоянии смеяться и чувствовали себя, как после интенсивного занятия фитнесом. Герхард, отойдя от десятиминутного хохота, вновь обнял Саймона и предложил ему выпить на брудершафт. Разгоряченный собственной речью профессор хотел было отказаться, но, поймав взгляд Лео, расцеловался с радушным хозяином.