Тот, кто скрывается во мне

Вечер я провел у костра в обществе бродяг и нищих, щедро угощая их водкой и колбасой. Я не только усиливал контраст между звездами, к которым готовился взлететь в ближайшие дни, и своей нынешней жизнью. Я хотел замолить свои грехи, бескорыстно делая убогих счастливыми. И они любили меня, пели песни в мою честь и наперебой говорили о моих высоких нравственных качествах. Я слушал весь этот пьяный бред, перемешанный с собачьим лаем, и убеждал себя, что истина кроется именно в словах обездоленных людей, потому как они ближе всех к богу. Но когда приближенные к богу начали мочиться под себя, а потом устроили драку за остатки водки и колбасы, швыряя друг в друга пустыми деревянными ящиками, я торопливо ретировался, чтобы не подвергать сомнению возвышенные слова в свой адрес.

С утра я вплотную занялся подготовкой к отъезду. Первым делом связался с риелторской конторой и попросил прислать специалиста для оценки продажной стоимости моей квартиры. Затем сходил в авиакассы, где выяснил, в какие европейские страны упрощена система въезда, не требующая утомительных походов по посольствам. Я остановил свой выбор на Кипре и переписал расписание самолетов.

Этот день ничем больше не ознаменовался, если не считать двух звонков. Один был от Насти. Всхлипывая, она бормотала в трубку, что я совсем перестал любить ее, чистую и непорочную, что напрасно подозреваю в каких-то грехах. Она еще что-то хотела добавить, но я оборвал ее, сославшись на страшную занятость.

А в восемь вечера, верный своей традиции, позвонил «друг». Едва он затянул старую песню о моем окончательном моральном разложении, как я, сыграв изумление, что этот курилка до сих пор жив, объявил:

— Через несколько дней я сдаю этот номер, и ты будешь читать проповеди уже другому абоненту. Напоследок хочу пожелать тебе, старой промокашке, поскорее осознать всю никчемность твоей жалкой и бессмысленной жизни и всех твоих нравственных напряжений!

— А разве тебе не хотелось бы встретиться со мной напоследок?

— Встретиться? — удивился я такой неожиданной храбрости лысого академика. — А ты не испугаешься?

— Нет, — пообещал «друг».

— Ладно, Колобок, — согласился я. — Я позвоню тебе из Шереметьева дней через пять. Не забудь только прихватить зубные протезы, чтобы было чем клацать от злобы.

Я остался доволен своей итоговой речью. Красиво и без особых оскорблений. Старость надо уважать. Если он на самом деле приедет в Шереметьево, я проявлю великодушие и подарю ему средство против облысения. Хотя, конечно, ему уже ничто не поможет.

Потом я долго слонялся по пустым комнатам, думая, чем бы убить вечер, как вдруг мне в голову взбрела идея страшной мести Зойке.

— Милая моя, — говорил я ей по телефону, сморкаясь в носовой платок. — Я только теперь понял, как ты мне дорога. Раньше я видел тебя каждый день и не ценил тебя. И вот теперь, когда меня уволили и я лишен возможности видеть тебя, мне стало ясно, что я тебя любил…

— Чего? — не веря своим ушам, переспросила Зоя.

— Да, я люблю тебя! — с жаром произнес я. — Моя жизнь потеряла всякий смысл. Я близок к суициду…

— К чему? — не поняла Зоя.

Какая же она, однако, дура!

Через час она приехала ко мне. Я тотчас затолкал ее в ванную и постелил на полу. Полночи она выясняла у меня, что значит «я тебя любил» и какие конкретные шаги я намерен в этой связи предпринять. И лишь когда я поклялся ей, что не позднее чем через неделю в нашу честь будет звучать Мендельсон, она отдалась мне.

С утра пораньше я вытолкал ее из квартиры, сославшись на необходимость срочно ехать на биржу занятости, чтобы отметиться в очереди. На пороге Зоя обцеловала меня и пообещала к завтрашнему дню представить на мое утверждение список свадебных гостей. Она поскакала по лестнице вниз, перепрыгивая через ступени, и эхо еще долго доносило до меня ее восторженные слова:

— Как я счастлива! Как я счастлива!..

А знала бы она, как я был счастлив! Мое оскорбленное самолюбие было удовлетворено. «Это тебе за письмо из Франции!» — мстительно подумал я.

Не успел я закрыть дверь и вернуться к прерванному сну, как ожил телефон. Я кинул взгляд на часы. Половина восьмого! Никто еще не звонил мне так рано. Но это в Москве раннее утро. А в Америке сейчас поздний вечер. От предчувствия особой значимости момента у меня бешено заколотилось сердце. На ватных ногах я приблизился к мобильнику, лежащему на подоконнике, и взял его. «Пусть свершится чудо!» — взмолился я.

— Господин Савельев? — услышал я знакомый и уже ставший родным женский голос с акцентом. — Мы получили вашу работу. Хочу вас поздравить! Решением аттестационной комиссии вы приняты на должность ведущего инженера в Бюро научно-технических проблем авиации и космонавтики.

Слова застряли у меня в горле. Я силился что-то сказать, но только кряхтел, словно висел вниз головой и чесал между лопаток. Куда я принят? На какую должность?

Все происходило словно во сне. Мой мозг не был способен оценить глубину и масштабность предложения, пришедшего из далекой страны.

— Аллоу! Господин Савельев! Вы слышите меня?

Я откашлялся и с трудом произнес:

— Да…